Хобарт нашёл это место, и оно ему понравилось. Да, это было очень неудобное место. Одним углом участок поднимался до самой вершины высокого холма, по крайней мере шестьдесят акров из ста шестидесяти нельзя будет обрабатывать. На другой стороне долины он также доходил до середины такого же крутого холма, долой ещё сорок акров. Оставшиеся шестьдесят акров были прорезаны зигзагом оврагом с ручьём, а боковые овраги были забиты деревьями, по большей части красным дубом, который ни на что не годился, кроме как на дрова, изредка попадался чёрный орешник и небольшие рощи липы. Это занимало ещё двадцать акров из шестидесяти в долине. Дорога, проходившая по нижнему склону одного из холмов, съедала ещё десять акров. Оставалось тридцать акров полуостровками между основным оврагом и его отрогами. Почва, как это было видно по берегам оврагов, представляла собой чёрный суглинок толщиной в десять футов, а трава и кустарник на поверхности обещали большое плодородие. Но там не было места для прямоугольного поля, такого, какие нравятся фермерам, даже небольшого. Все небольшие полуостровки были очень искривлены, что для пахаря было очень неудобно.
И всё же, там было два полуострова, каждый площадью примерно в пять акров, к счастью, на одной и той же стороне оврага. Можно устроить чудный огородик и насажать столько картошки, сколько ему понадобится, а также кукурузы вдоволь для самого себя, для лошади и пары молочных коров. На другом можно будет собрать достаточно сена для лошади и коров. А пастбища было гораздо больше, чем ему было нужно. У него было достаточно денег на то, чтобы построить себе хижину и сараи для скотины с некоторым резервом, на который можно прожить до тех пор, пока ферма практически не перейдёт на самообеспечение.
Вернувшись в Омаху, он отправился в государственное землеустроительное управление и подал прошение о выделении участка.
Раньше Хобарт нередко задумывался о жизни земледельца-отшельника. Но лишь только теперь эта идея обрела определенные, чёткие формы. Он безнадёжно влюбился и теперь пылко решил вернуться к природе и спокойствию духа.
Элис Макдональд была учительницей. Они с Хобартом сидели за одним столом в пансионате. Вначале Хобарт почти не обращал на неё внимания. Она не была красавицей. Она унаследовала от своих шотландских предков смуглый цвет лица, почти совсем тёмный, а на верхней губе у неё была слабая темная полоска. У неё были черные, блестящие при свете лампы волосы, глаза настолько темно-карие, что можно было назвать их черными. В них струился свет, тёплый свет доброты, веры, преданности.
Элис первой сделала шаг к знакомству. Она застенчиво попросила Хобарта проводить её в церковь. Предполагалось выступление известного проповедника, приехавшего с востока. Хобарт никогда не был усердным прихожанином, но не мог отклонить такое скромное приглашение.
Проповедь была красноречивой и страстной, но по мнению Хобарта, безграмотной. Но она глубоко взволновала Элис. В некоторых местах проповеди она даже прослезилась. Она чувствовала, что Хобарта это совсем не трогает. Это огорчало её, и она чувствовала себя неловко. Она была так очаровательна в своём религиозном порыве.
После этого Элис показалось, что на ней лежит миссия по привлечению души Хобарта ближе к истинной религии. Хобарт всегда чурался евангелических усилий, направленных на него. Но забота Элис о его душе всё-таки льстила ему.
С тех пор, как он улизнул от Милдред, он усердно перечитывал классиков. Сейчас он читал философское эссе Цицерона и сравнивал его с Сенекой. Почему же Сенека подошёл гораздо ближе к грекам? Не потому ли, что латинский язык становился всё более утончённым при империи?
Так как обеды в пансионате иногда задерживались, Хобарт приносил с собой в гостиную книгу.
- Что вы читаете? - спросила Элис.
- Цицерона.
Она взяла книгу у него из рук.
- Латынь? - спросила она.
- Да.
- А зачем вы читаете на латыни, когда на английском языке так много хороших книг?
- Например?
- Ну, Милтон, Джереми Тэйлор, хотя бы Джон Баньян. Как давно вы читали "Записки пилигрима"?
- Я очень сожалею, но я не читал их вовсе.
- Я принесу вам свой экземпляр.
Он прочитал её, с удовольствием. Из-за языка.
- Как вы можете так относиться к латыни? - однажды спросил её Хобарт. Ведь в течение многих веков латинская Библия была единственной библией в западной Европе.
- Это была не настоящая библия. Это была католическая библия.
- А наша английская библия - настоящая?
- Да. Она была подготовлена настоящими христианами, преданными учёными, вдохновлёнными Господом, так же, как пророки и святые. Католическая же библия была подготовлена священниками во славу церкви, а не во славу Бога.
Её нетерпимость к католической церкви была безмерна. Она воспринимала святую инквизицию, святого Варфоломея и кровавую королеву Марию как современность.
Хобарт мог спорить, что эти ужасные преступления были плодом жестокого века, когда протестанты тоже преследовали и убивали.
- Мы каемся в этом, а они - нет.
Элис и Милдред большей частью были полная противоположность. Милдред была красива, но не мила. Элис же была мила, но некрасива. Когда Хобарт был вдали от Милдред и вызывал в памяти её прекрасный образ, ему казалось, что он влюблён в неё. Когда он был вдали от Элис и думал о её нетерпимости, её чрезмерном религиозном пыле, её осуждении его научных интересов, он чувствовал, что не любит её. Когда же он был с ней рядом, то знал, что влюблён. Она тоже была влюблена, и он знал об этом. Они никогда не говорили о любви. Он ни разу не пытался поцеловать её. Но они уже считали, что соединились на всю жизнь. У Элис первой сорвались с губ слова "когда мы поженимся." Она даже этого не заметила.
Хобарт же заметил, и от этих слов у него застучало сердце.
На уме у Элис было нечто такое, что подымалось между ними как пелена. Иногда в субботу вечером она говорила: "Пойдём погуляем. Я хотела бы поговорить с тобой кое о чём". Но это "кое-о-чём" так и не находило своего выражения.
В церкви было назначено выступление декана местного медицинского колледжа на тему о медиках-миссионерах. Он был очень велеречив.
- Мы предлагаем практический курс. Мы знаем, что у студентов нет лишнего времени. Мы не требуем многолетней подготовки. Любой умный мужчина (или женщина)
может достаточно освоить искусство медицины, чтобы выполнять полезную работу. Мы не убиваем память студента, заставляя его запоминать медицинские сведения времён Гиппократа, Галена и Парацельса. Есть пятнадцать-двадцать лекарств, которыми можно обойтись практически во всех случаях, и студент обязан их знать. Мы не делаем различий между хирургией и терапией. Наши студенты должны научиться вправлять кости или же ампутировать конечности, коль так нужно. Мы не увлекаемся модными болезнями.
Медицинские школы на востоке заставляют студента месяцами работать над какой-нибудь кукарекией, которая встречается раз в десять лет в пределах тысячи миль. Но есть десять болезней, с которыми врач сталкивается ежегодно, и наши студенты обязаны их знать. Мы выпускаем их за два года, и они готовы практиковать божественное искусство исцеления.
Хобарту это было не по душе. Элис же была в восторге.
- О чём я хотела с тобой поговорить, и всё считала, что время ещё не подошло, так это о наших планах на жизнь. Я собираюсь учительствовать ещё один год, чтобы подзаработать побольше денег, и затем поступить на год на учёбу в качестве медицинской сестры. Я собираюсь поехать в Африку. На реку Замбези, по следам дорогого доктора Ливингстона, величайшего человека нашего времени. Ты понимаешь, а ты за два года мог бы получить медицинский диплом, и мы поедем вместе, ты - доктором, а я - сестрой.
- Элис, дорогая, у тебя великолепная идея, но она слишком грандиозна для меня. Я не могу стать доктором. У хорошего врача должно быть шестое чувство, иначе он никуда не годится как диагност. У меня же нет этого шестого чувства. У него должно быть всепроникающее чувство любви к людям. У меня его нет. Я люблю людей и желаю им добра, но я предрасположен к одиночеству. Мне даже трудно жить в среде наших местных варваров. Я умру, если мне придётся жить среди дикарей. Если ты так уж настаиваешь, то я буду изучать медицину и стану врачом, а ты будешь у меня медсестрой. Но на реке Миссури, а не Замбези. Докторам и здесь предостаточно работы.
- Хобарт, милый. Я так и знала, что сначала ты именно так и подумаешь. Я проплакала всю ночь. Я уж хотела отказаться от Африки и остаться здесь с тобой.
Но не могу. У меня был зов. Я его отчётливо слышала. Он до сих пор звучит у меня в ушах. Я буду несчастной на всю жизнь, если не последую ему. И не телесное исцеление этих бедных язычников влечёт меня больше всего. Исцеление души. Врачи и сёстры могут донести им свет христианской религии. Подумай только, бедные души навеки обречены только потому, что никогда не видели света.
