Возникла пауза. Потом Игорек решил уточнить результат своих блиц-подсчетов:
– Это если работать по двадцать четыре часа в сутки.
Грэг посмотрел внимательно на него, потом на меня и сказал укоризненно:
– Напрасно ты нам тут цирк устраиваешь, Игорь. Ольга как раз этим и займется. Только задачу мы ей слегка ограничим. Нужно будет проверить, нет ли точек соприкосновения у тех, кто знал профессора Мартыненко, и тех, кто рожал в этот день в этом злополучном роддоме. Это уже гораздо меньше ста тысяч человек. Я думаю, за пару дней можно справиться.
Я приуныла. Веселое задание, ничего не скажешь. Ворочать бумаги и не видеть ни одного реального человека. Я привыкла с людьми работать все же, а не с бумагами. Основа моего метода – прежде всего общение с человеком, а из этого возникает уже все остальное: мнения, версии, предположения, заключения и выводы.
На этом наше первое совещание закончилось, как и первый день неожиданно свалившегося на наши головы расследования. Григорий Абрамович отпустил нас отдыхать. Я попросила Игорька позвонить к себе домой, узнать, как там Лариса. Самой мне очень не хотелось разговаривать с Сергеем. Даже думать о нем я не хотела.
Игорь передал, что обстановка там, по выражению врача, терпимая, признаков начинающихся родов не наблюдается. Лариса ведет себя достаточно спокойно, уходить никуда не порывается. Ночь, как он предполагает, пройдет спокойно. Я успокоилась и поехала домой, а Игорь отправился ночевать к маме, язвительно поблагодарив меня на прощание за предоставившуюся ему возможность посетить любимую мамочку, которая жила на самой окраине. Добираться туда нужно было двумя маршрутными автобусами плюс десять минут пешком. Вот и отлично – пусть навестит свою старушку, не слишком часто он это делает в свои тридцать лет.
…Ночь показалась мне просто-таки рекордно короткой. Не успела я заснуть, как прозвенел будильник, намекая, что пора вставать. Я даже удивилась такому странному явлению. Последнее время мне заснуть удавалось далеко не сразу, и ночь обычно тянулась, словно не август на улице, а как минимум декабрь.
Как я ни старалась появиться в управлении первой, пришла только третьей. Кавээн с Григорием Абрамовичем были уже на месте, не хватало лишь Игорька, но мы все уже знали – когда Игорек попадает в гости к маме, он всегда опаздывает минимум на час. Жалеет она его, будильник всегда переводит, чтобы сынок получше выспался. Грег смеется над Игорьком, но не наказывает.
За тот час, пока не было Игоря, я успела кучу дел переделать. Достала в горздравотделе список сотрудников второго родильного дома. Их оказалось больше сотни. Выяснила, куда перевезли документацию на рожениц из взорванного роддома, и раздобыла себе ксерокопии списков рожениц, поступивших за последние десять дней, предшествовавших взрыву. Их тоже получилось больше сотни. Несколько минут размышляла, не поехать ли мне на мехмат и не раздобыть ли еще и список сотрудников факультета. Но потом отказалась от этой мысли, единственно потому, что не захотела портить настроение Игорьку.
Он же непременно сочтет, что я сделала это специально, чтобы навредить ему в глазах Грэга. К своему рейтингу в группе Игорек относится очень болезненно. Ему всегда хотелось быть первым. Может быть, именно поэтому он оказывался чаще всего вторым или даже третьим? Похоже, Игорек плохо усвоил одно из правил неписаного кодекса спасателей, которое гласит: «Не старайся доказать, что ты работаешь лучше всех. Просто помни об этом».
Вместо того чтобы перебегать Игорю дорогу, я поехала навестить Ларису, посмотреть, все ли с ней в порядке. Хоть Григорий Абрамович и сказал, что его ночью никто по этому вопросу не беспокоил, я все же хотела убедиться сама, что мне тоже пока нечего беспокоиться. Возможно, была у меня и другая причина туда съездить, но я не хотела в этом признаваться даже самой себе.
– Проходи, – сказал мне Сергей, открыв дверь на мой звонок. – Она тебя ждет.
– Подожди, Сережа, – неожиданно для самой себя сказала я, задержав его в коридоре. – Я хочу тебя рассмотреть.
Вероятно, он внутренне напрягся, но я не в состоянии была это заметить и понять. Я видела перед собой его лицо, которое я так когда-то любила и целовала. Его глаза, его взгляд, который часто растворял мою волю, словно воск, и подчинял себе, заставлял делать все, что он захочет. И мне нравилось ему подчиняться.
Нравилось чувствовать себя его рабыней, его вещью. Я забывала о себе совершенно, я воспринимала себя как бы со стороны, вернее, не со стороны, а его глазами. Я была той, кто приносит ему удовольствие, и это очень сильно меня возбуждало.
Но проходили какие-то мгновения, что-то менялось то ли в его взгляде, то ли во мне самой, и хрупкий мир радости и наслаждения рушился. Я боялась этих минут. Во мне начинало подниматься раздражение на его власть надо мной, и власть эта тут же кончалась. Я оказывалась свободна и неприступна. Я начинала смеяться над ним, даже унижать его. А он иногда соглашался на это, а иногда начинал резко сопротивляться, и все заканчивалось самым банальным скандалом. То он уходил, то я убегала, ходила по улицам, совершенно ни о чем не думая, с единственным желанием в душе: чтобы, когда я вернусь в свою квартиру, его там не было.
Сейчас я смотрела в его глаза, и мне до жути близкими показались те радостные и мучительные месяцы, что мы прожили с ним вместе. А что, может быть, попробовать вернуть все это?
Сергей усмехнулся. Понял ли он меня без слов, или я произнесла последнюю фразу вслух, не могу сказать. Если и произнесла, то не заметила этого. Но его усмешка вызвала во мне целую бурю ощущений. Я была возмущена до глубины души этой его усмешкой. Как он смеет смеяться над моим желанием! Это, в конце концов, мое желание, и я ему его не навязываю! Пусть живет с кем угодно, это его дело. Но вот смеяться надо мной не нужно! Я была сильно зла на него.
И все же сквозь эту злость пробивалось какое-то полузабытое воспоминание. Эта его усмешка, с которой он смотрел на меня, когда я лежала перед ним на кровати, смотрел несколько секунд, прежде чем ко мне склониться. Я просто сходила тогда с ума от этой его усмешки. И мне хотелось совсем лишиться собственной воли и стать послушной игрушкой в его руках, только приносить и приносить ему радость. И умирать от жгуче-сладкого чувства, которое меня в такие моменты охватывало.
Но сейчас я чуть не влепила ему пощечину за эту его усмешку. Еще бы секунду посмотрела на него и точно влепила бы. Но я все же успела отвернуться и взять себя в руки. Я прекрасно помню, чем раньше заканчивались эти пощечины. Сергей поднимал меня на руки, забрасывал себе на плечо и нес в спальню. Я неистово колотила его по спине кулаками, дергала ногами, которые он крепко держал, пыталась даже выдирать его всегда коротко остриженные волосы… Но вся эта моя вспышка длилась недолго. Он бросал меня на постель, сдергивал с меня одежду и… И усмехался…
Я почти бегом помчалась к Ларисе в комнату, чтобы не испытывать судьбу. Кто знает, чем все закончится, если я сейчас и вправду влеплю ему пощечину? Постелью или свернутой шеей? Кое-какие приемы спецобороны я все же неплохо помню и могу исполнить вполне эффективно, особенно если меня разозлить, а ему это уже удалось.
Лариса принялась меня ругать. Я даже не поняла, что произошло. Я уже не чувствовала, что она относится ко мне, как к своей школьной подружке. Она говорила какие-то странные не только для взрослого слова, но и в устах восьмиклассницы они прозвучали бы нелепо. Я замерла, не зная, как реагировать.
Как я поняла чуть позже, это была самая лучшая реакция с моей стороны. Лариса строго меня отчитывала за какие-то детские шалости. У меня появилось четкое ощущение, что она считает себя то ли моей матерью, то ли старшей сестрой. Нет, пожалуй, не так. Она по-прежнему не считала себя взрослой женщиной. Но и на восьмиклассницу уже не была похожа. Судя по ее словам, по тому, как она строила фразы, она окончательно впала в детство. Так мог вести себя шестилетний ребенок. В сочетании с ее огромным колышущимся животом это было жуткое зрелище!
Лариса вдруг потеряла ко мне всякий интерес, взяла на столе у Игорька фломастеры и начала рисовать в его же блокноте, который тоже лежал на столе. Это был типично детский рисунок. Гипертрофированные цветы, кукольные физиономии, которые были больше похожи на персонажей из фильма ужасов, какие-то животные, в которых одновременно угадывались кошки, собаки, даже коровы…
Я вдруг поняла, что она разговаривает со мной, как со своей любимой игрушкой – куклой.
Кошмар какой-то! Ей рожать давно уже пора, а она стремительно впадает в детство. В ее голове хранится вся информация о том, что она чувствовала, как себя вела, что делала с самого раннего возраста, с момента появления на свет и даже раньше. Мне стало жутко.
Чем же все это закончится? И, главное, что же делать мне в такой ситуации?
