А справа и слева уже кипят буруны в камнях. Видно, как на повороте реки ходят, сшибаются тяжелые зеленые волны. Красота и жуть!
Вот если в легкой лодочке сюда угодить или просто вплавь человеку… Прикинул в уме: я, например, выплыву?
Волны шумят за бортом. Как-то неровно стали работать винты: то словно бы замрут вовсе, то вдруг забьются в частой дрожи.
Слышу, как раз говорят:
— Упади здесь с парохода человек — и поминай как звали.
— Куды тут? Захлестнет волной.
— Либо об камни.
— Сразу на дно. И пузырей не увидишь.
Сам не знаю, что дернуло меня за язык.
— Ничего не на дно, — говорю. — Кто как, а я выплыву.
И, вместо того чтобы любоваться порогом, завязался между мной и пассажирами глупый спор. Глупый потому, что доказать правоту свою все равно я не мог. Не прыгнешь ведь в воду! Так и так тогда матросу конец. Утонешь. А и выплывешь — сразу же спишут тебя с корабля.
Но отступать от своих слов мне тоже никак не хотелось. Понимаете: самолюбие. Азарт захватил. И к этому мелькала тонкая, тайная мысль, дразнила меня еще больше: пусть с мостика Маша с Леонидом поглядят, как я саженками начну по волнам отмахивать.
Не знаю, прыгнул бы я в порог или нет. Наверно, все-таки не прыгнул бы. Но воротник на рубашке для чего-то расстегнул.
И тут увидел Шуру — с горящим от восторга, прямо пылающим взглядом. Кольнуло в сердце меня: обманул, не зашел за ней. Получилось — пренебрег. А она не обиделась.
И я рванул пряжку ремня. Другой рукой схватился за железную стойку тента. Зачем? Кто его знает! Но сверху мне крикнули в рупор:
— Барбин, к капитану!
Глава седьмая
Наш капитан
О нем нельзя не рассказать. Во-первых, потому, что капитан первое лицо на любом корабле, а во-вторых, чтобы вы знали сразу, почему я так боялся своего капитана.
Конечно, была у него и фамилия. Только по фамилии писался он, может быть, в ведомостях на зарплату да еще в указах правительства, когда его орденами награждали. А так, среди речников на всем Енисее, он не иначе — Иван Демьяныч. И нет такого у нас человека, который не слыхал бы про Ивана Демьяныча.
Описывать его биографию я не стану. Да никто ее, кроме отдела кадров, пожалуй, в точности и не знает. А в народе вокруг нашего капитана помаленьку складываются легенды. Не такие, как о Чапаеве, — военных подвигов у Ивана Демьяныча не было, — складываются легенды про его капитанскую сметливость, удивительное знание реки и еще про особенную справедливость и строгость. Такое рассказывают, что, бывает, и не поймешь, где правда чистая, а где и крепко подкрашенная.
Что Ивану Демьянычу нет еще и шестидесяти лет, а исплавал он по Енисею около двух миллионов километров, сделал по меньшей мере пятьсот рейсов на север, — это, думаю, чистая правда. А вот что Иван Демьяныч может без бакенов ночью в самое злое мелководье плыть и что в тумане все глубины реки, отмели и берега он как-то кожей чувствует, — это, пожалуй, прикрашено. Хотя и верно, что аварий у Ивана Демьяныча, при его вахте, ни разу еще не было.
Что первым на хлипком купеческом пароходике, на дровах, Иван Демьяныч в самые низовья Енисея ходил, даже в Карское море за остров Диксон, — верю, чистая правда. А что тогда еще он показал, где быть городам Игарке и Дудинке — это, конечно, прибавили. Никто таким пророком по тем временам быть не мог. Зачем все одному человеку приписывать?
Что Иван Демьяныч кричать на матросов не любил, а ругаться тройным морским не умел вовсе, — факт. Но что зря он никого не наказывал, — трудно верится. Всякий человек обязательно ошибается. Будь Иван Демьяныч хоть какой принципиальности, все равно он не рентгеновский аппарат, да еще такой, чтобы душу человеческую насквозь просвечивать. По-моему, и от нашего капитана доставалось кой-кому на орехи совсем ни за что. А такая уж сложилась слава за ним. Жаловаться и не пробуй. Сам начальник пароходства никогда не отменит его решения. Только посмеется: «Ага! Всыпал, говоришь, Иван Демьяныч? Значит, справедливо. Хочешь, могу еще прибавить? А меньше — ни-ни».
Теперь представляете, с какой думой всегда идет на вызов нашего капитана матрос, который по поговорке: «знает кошка, чье мясо съела»?
А выглядел вообще-то Иван Демьяныч вовсе не страшным.
У других капитанов бывают брови нахмуренные, кустоватые, или морщины у рта глубокие, резкие, или голос скрипучий, въедливый, от которого у тебя, как от гвоздя по стеклу, мурашками челюсти сводит. У Ивана Демьяныча в лице все было самое обыкновенное. Ходил среди речников такой разговор. Заказали его портрет для музея. Поглядели на капитана художники и давай отказываться. Застонали все: «Не написать! Понимаете: не за что ухватиться. Нос бы длинный или губы толстые! Хоть какую-нибудь особую примету имел бы он!» Правда, один художник нашел-таки родинку на правой щеке. А закончил портрет, сдал в музей — родинка у Ивана Демьяныча исчезла. Оказывается, он прыщик во время бритья срезал. Прыщик исчез, а «родинка» на портрете осталась.
К его годам и располнеть было бы можно. Во всяком случае, не грех носить воротничок, к примеру, номер сорок три. Но у Ивана Демьяныча шея всю жизнь была точно тридцать восьмого размера, и это при росте сто семьдесят четыре сантиметра. Откуда я знаю? Да об этом весь наш речной флот знает!
Непонятно, что делал со своими брюками Иван Демьяныч. Они выцветали, старели, а не мялись. И складочки на них держались острые и тонкие, как от портного. Может, он сам утюжил их каждый день или на ночь клал под матрас — не знаю, но в судовую прачечную гладить брюки свои капитан ни разу не отдавал. Это тоже всем известно.
Погоды для него никакой не существовало: ни зноя, ни холода. На плечах у Ивана Демьяныча постоянно: в каюте китель, на вахте — дождевик. Июльская жара в сорок градусов или свирепый северный ветер с мокрым снегом в конце октября — все едино — китель либо дождевик.
К этому можно прибавить только то что водки Иван Демьяныч в рот не брал, но пивко потягивал, если оно не бочечное, а бутылочное.
Вот при такой обстановке и подымаюсь я на мостик. Судно подрагивает, скрипит, а у меня чувство такое, словно что-то внутри меня скрипит.
Вошел в рубку, Иван Демьяныч стоит, глаз с реки не сводит, а пальцем рулевому все время делает знаки: «Туда чуть-чуть, сюда чуть-чуть…» Тут же и оба штурмана. Вася Тетерев. А снаружи рубки — Маша с Леонидом. Но как раз у окна. У Леонида в руке капитанский бинокль. А на лице напечатано: я на «Родине» такой же хозяин, как и мой отец. И еще вроде бы другой оттеночек: «Подумаешь, порог, волны… Хаживали мы в открытом океане не по таким волнам!»
И хотя весь Енисей впереди словно бы плавился от солнечных лучей, а в открытое окно рубки втекал теплый душистый воздух с тоненькой пыльцой цветущей сосны — мне было как-то зябко оттого, что придется разговаривать с Иваном Демьянычем как виноватому. Слушать нас будут все. Маша, наверно, потупится, а Леонид станет подкручивать свои черные усики. Эх, побывать бы хоть раз на его крейсере в такой момент, когда командир ему делает выговор! Вот уж покрутил бы тогда свой чуб и я! На речных пароходах не тянутся перед капитаном. Вошел в рубку — и все. Но я нарочно развернулся по полной форме, как не развернуться иному моряку. Знай наших!
— Разрешите обратиться, товарищ капитан, — говорю. — Матрос Барбин явился по вашему вызову.
Иван Демьяныч глянул мельком:
— Рубашку застегни.
Действительно, совсем забыл я, что ворот у меня нараспашку. Вот так развернулся перед капитаном!
Поправил пуговицы. Стою. И чувствую: ядовитая струйка пота ползет у меня под рубашкой по самому желобку. И тут припомнился мне по какой-то схожести Шурин рассказ про котлеты с соусом. Не знаю, случается ли с вами, когда вы в самую страшную минуту засмеяться можете? Со мной случается. Помню, мальчишка еще — драла меня мать ремнем. Больно! Орал я тогда на честное слово, из души рвался крик. Но вот размахнулась мать один раз как-то неловко, сама себя ремнем щелкнула, тихонечко ойкнула. И представьте, сколько потом она ни лепила мне в самые растревоженные места, я уже хохотал, как от легкой щекотки. Вот и сейчас накатился такой смех. Давлю его, а он все равно из меня прыскает.
Иван Демьяныч рубку глазами обвел, проверил каждого человека. Пальцем почесал подбородок. Спрашивает:
— Стало быть, очень смешно?
— Очень смешно, — говорю.
— Чего же тебе смешно?
— Не знаю, Иван Демьяныч.
— Н-да…
И замолчал. Тишина. Только слышно, По обеим сторонам теплохода рушатся волны. Самое горло порога проходим. У берега туер «Ангара» стоит, дымок над трубой у него курится, люди чего-то кричат, повариха из кухни высунулась вся в муке. Лицо у нашего рулевого точно окаменело, на руках жилы вздулись. Не оттого, что тяжело ему штурвал поворачивать, а просто крепко стиснул он пальцы свои. Да и все остальные тоже будто не дышат, как охотники, когда крупную дичь на мушку ловят.
