— Вставайте, — похлопал меня по плечу Моше.
Я сел, протирая глаза. По-прежнему ночь. Глянул на часы. Всего час с небольшим и удалось подремать.
— Что случилось? — спрашиваю, настороженно прислушиваясь. Вроде все тихо. Даже севернее не стреляют.
— Пришел человек с Гадида. Их больше нет.
Я шел, раздвигая собравшихся по траншее. Он был маленький и страшно грязный. На ноге окровавленная повязка. Голова дергается, как при контузии, взгляд беспокойно бегает по лицам. При моем появлении попытался подняться с земли.
— Не вставай, — придержав его, сказал. — Как тебя зовут?
— Мотке.
— Рассказывай, — присаживаясь возле него на корточки, попросил я.
— Седьмая пехотная дивизия, — медленно, выдавливая из себя слова, начал он. Потом заговорил все быстрее, стремясь выложить сразу все, что знает: — Два полка ушли к морскому блоку поселений и тому, что закрывает дорогу в Газу. — Я кивнул: связь с ними по радиостанции была устойчивой, и мы уже об этом знали. — К Гадиду пришли два батальона из третьего полка и несколько сотен арабов из Газы. Сначала был обстрел, потом мы отбили две атаки. Опять обстрел. Опять атаки. Солдаты — дерьмо, воевать не хотят. Офицеры их гонят вперед под угрозой оружия. Надо выбивать командиров — тогда египтяне теряются и отходят. Мы много убили — не меньше двухсот солдат, но патроны кончились. Был приказ сдаваться. Они построили всех уцелевших. Целые, раненые, женщины. Пересчитали — шестьдесят два, и офицер взял у солдата винтовку и воткнул штык в живот моему соседу. Тогда я побежал. Не один, были и другие. Кто-то дошел? — с надеждой спросил. Я молча отрицательно покачал головой. — Тогда я последний. Там кричали, но я не остановился. Страшно кричали. Не расстреливали — мучили перед смертью. Я шел всю ночь, приходилось постоянно пережидать — в окрестностях полно вооруженных арабов, о судьбе поселка должны знать.
— Ты правильно сделал, — твердо сказал я. — Ты предупредил, и мы теперь в курсе, что здесь капитуляция не поможет. Лучше уж стоять до конца, чем быть зарезанным, как баран. Где врач?
— Я здесь.
— Займись им. Перевязать, накормить. Завтра, — обращаясь к остальным и повышая голос, заявил я, — они придут сюда.
* * *
Опять подул горячий ветер из пустыни. Мало нам было палящего солнца — так теперь еще песок летел, попадая в пищу, воду, на оружие, проникая даже в закрытый рот. На зубах противно скрипело, и страшный запах гниющих тел, людей и животных сводил с ума. Я, срывая голос, орал на всех, и они медленно, вроде как по инерции, поднимались и занимали свои места. Многим было уже все равно — слишком они были измучены и устали. Двадцать четыре трехдюймовки и несколько тяжелых минометов третьи сутки расстреливали небольшой пятачок, на котором мы отбивались. Вся территория была перекопана взрывами. Не осталось ни одного целого здания и сохранившегося окопа. Даже доты получили по несколько попаданий и зияли дырами.
Последний раз я обстрел такой интенсивности видел под Краковом, и тогда наша армия не выдержала и побежала. Нам отступать было некуда, а у них, похоже, огромное количество снарядов. Иногда артиллерия замолкает, и тогда египтяне идут в атаку. В первый раз я чуть ли не насильно заставил всех сидеть спокойно до самого последнего момента. Мы подпустили их прямо к проволочным заграждениям и расстреляли в упор. Многие и сейчас продолжают там висеть, воняя. Египтяне не делали никаких попыток спасти солдат, даже под прикрытием ночи. Раненые лежали там, где упали, страдая от жажды и боли. Застрелить их было с нашей стороны самое настоящее милосердие. Своих погибших мы относим в одно из убежищ, разбитое прямым попаданием, и там складываем. Хоронить нет возможности.
После гибели сотни человек египетские офицеры вспомнили, что идти в полный рост все-таки не стоит, а лучше сначала евреев уничтожить издалека. Они нас обстреливали, а по ночам мы выкапывали новые окопы и восстанавливали старые. Днем обстрел, ночью работа, и конца этому не видно. Он существует, но только когда живых в Славе уже не останется.
Только что возле меня вяло спорили, сколько было атак за прошлый день. Кто-то уверенно утверждал, что три. Лейба не менее убежденно отстаивал цифру «шесть». На самом деле это совершенно без разницы. Одной больше, одной меньше. Все мечтают о моменте, когда прекратится грохот и перестанут падать снаряды. Тогда можно увидеть врага и стрелять по нем. Ерунда, что большинство огневых точек уже разбито, что уцелело не больше половины бойцов. Люди реагируют на взрыв, угодивший прямо в траншею и убивший еще троих, заторможенно. Они уже не боятся. Им все равно. Моше прямо на позиции отрезали ножом руку по локоть, державшуюся на лоскутке кожи, а он все рвался к своему автомату. За такое у нас давали ордена.
В госпитале нет места, все забито тяжелоранеными, и кто может ходить, отправляются на позиции. Мотке перебило колено, но он все равно до последнего стрелял по наступающим, упирая винтовку о бруствер окопа, пока не погиб. Может, и к лучшему. У меня такое чувство, что с головой у него после всего произошедшего было не в порядке. Уж больно он довольно смеялся, свалив очередного офицера, даже ползал на нейтральную землю. Устроил самую настоящую охоту и убивал, убивал, убивал.
Вчера на нас пустили бронеавтомобили. На самом деле это, скорее, легкий танк. 40-мм пушка и пулемет. Четыре человека экипаж. Один мы сожгли, второй подорвался на заботливо приготовленных прямо у единственного нормального въезда в ворота минах, и выскакивающий экипаж я с трудом отбил у желающих порвать на куски. Перед этим «даймлер» давил окоп, и трое погибли. Я это сделал не из гуманизма. Командира машины на глазах у двух уцелевших застрелил, и они запели, как соловьи.
Все время я продолжаю передавать репортажи по радио от прямого свидетеля, и англичане в качестве пленных очень пригодились. Весь мир должен знать, что они вмешались в происходящее напрямую. Имена, звания, воинская часть — все подробно ушло в Иерусалим. Теперь, что бы ни произошло, сведения будут использованы на самом высоком уровне. Это уже не подзуживание иракцев и египтян из-за спины, и даже не передача им оружия и боеприпасов со складов на Канале. Есть конкретные военнослужащие, выполняющие приказ правительства Великобритании, нарушающего Парижский договор.
Я снимаю с пулемета тряпки, которыми он был обмотан для защиты от песка и падающей от разрывов земли, и упираю сошки для лучшей устойчивости при стрельбе. Я уже пятый хозяин М-9. Четверо предыдущих погибли. Раввин готовился подавать ленту. Он у меня ходил в заместителях, а его религиозный взвод — в последнем резерве. Их тоже осталось не больше десятка. Замещать уже стало некого, кроме самих себя. Теперь мы по очереди обходим остатки позиций и пытаемся подбодрить бойцов. У него получается лучше — профессионал.
Мы ждем. Сейчас из-за песчаных барханов опять появятся египетские пехотинцы. И не жалко им своих солдат… только валяющихся на виду трупов наберется не меньше трех сотен, а есть еще множество раненых. Два убитых врага к одному жителю поселка до начала осады мы уже взяли без сомнения, а заодно и держим здесь регулярный полк, заставляя тратить снаряды на второстепенную цель. Блок поселений, перекрывающий дорогу, погиб, но тоже взял выкуп большой кровью. Седьмая дивизия уже неспособна на серьезные действия.
Опять повторяю про проверку оружия и приказываю целиться и стрелять в корпус. Пуля в грудь или живот если и не убьет, солдат уже небоеспособен, а громкие крики боли отваги его товарищам не добавляют. Они все это слышали уже много раз, но в бою все наставления легко забываются. В любом случае с медициной у египтян большие проблемы, и мы точно ополовинили египетский полк. Кто не умер сразу, потом непременно сдохнет в мучениях. Мы ждем.
Сентябрь 1931 г.
— А вы в Истамбуле на берег сойдете? — спросил Чарльз, явно пытаясь перевести разговор на другую тему. Сеанс выворачивания его побуждений наизнанку явно не пришелся ему по душе.
— Чего я там не видел? — равнодушно спрашиваю. — Лучше я посижу в спокойной обстановке и попробую написать что-нибудь на злобу дня. Про американцев, к примеру. Русским читателям будет интересно узнать из первых рук про обнаглевших гангстеров. — Я кивнул на соседний столик, где восседала развязная компания. — В международной зоне ничего интересного нет, в самом городе — недоброжелательные к иностранцам местные жители. Улочки в центре кривые и узкие. Вместо покрытия — старые, плохо подогнанные булыжники. Вонь и грязь страшная. Огромное количество нищих, а также беженцев, изгнанных из бывших европейских турецких владений, захваченных Болгарией, Сербией и Грецией. Естественно, они ненавидят всех подряд и не стесняются это показать. Греков и армян особенно недолюбливают. Правда, те им отвечают взаимностью, но вам от этого нисколько не легче.
