Все повернулись разом. Один лишь Лука даже ухом не повел. Мальчишка хныкал и трепыхался в его руке, дьякон тянул его за собой в сторону.
— Лука! — окликнул его все тот же голос.
— Ай-я? — встрепенулся, очнувшись, дьякон. Повел вокруг себя взглядом, увидел сидящего на коне боярина Якова. Не выпуская мальца, поясно поклонился ему.
— Ты чего это? — спросил изумленный боярин.
— Прости, батюшка, — снова поклонился ему Лука.
Яков сказал:
— Негоже это, Лука, обижать убогих…
— Лютый он, боярин, — заговорили в толпе. — Правы бабы, как есть, разума лишился…
— Эк кинулся-то… Яко стервятник.
— Куды слепцу без поводыря?!
— Почто молчишь, Лука? — нахмурился Яков. Не понравилось ему все это: зачем зазря народ волновать?
Лука, потупившись, безмолствовал. Мальчонка попискивал и с надеждой таращился на боярина. Яков рассердился:
— Что он тебе сделал? Отпусти мальца.
— Прости, батюшка, — в третий раз поклонился Лука.
— Эк свое заладил!.. Кому велено?
— Не могу я… Как услышал, так и не могу. Голос у него яко у ангела.
— А насильничаешь почто? — вопросили из толпы. — Не раб он твой, малец-от. Почто за руку держишь?
— Сбегнет…
Яков рассмеялся.
— Отпусти, отпусти — не сбегнет, — сказал он, слезая с коня. Кто-то услужливо подхватил повод, боярин подошел к Луке, потрепал мальчонку по кудрявой головенке.
— А ты и впрямь поешь, яко ангел?
— Не…
Старец, стараясь не пропустить ни слова, внимательно прислушивался к разговору.
К нему повернулся Яков:
— Твой это малец, старче?
— Егорка-то? — выпучивая слепые бельма, переспросил старик. — Дык како мой? Не холоп он, а прибился в Ростове… Сам знаешь, боярин, слепому без поводыря негоже. Ходим мы по Руси, добрые люди милостыньку подают, тем и кормимся. Ни отца, ни мамки у него нет, сирота он безродный… Не дай сироту и слепца в обиду, добрый боярин. Вступись.
— Да, — в растерянности почесал Яков затылок. — Придется тебе, Егорка, спеть. А то како я вас рассужу?
Чувствуя недоброе, слепец упал на колени:
— Не забирай у меня мальца, боярин. Смилуйся!
— Пой, Егорка, — сказал Яков.
— Пой боярину, — подтолкнул его в спину Лука. Толпа с любопытством сомкнулась вокруг них.
Чувствуя всеобщее внимание, мальчонка выдернул у дьякона свою руку, оправил кожушок.
— А чего петь-то?
— Чего хошь, то и пой, — сказал Яков.
— Пой, пой, — послышалось из толпы.
И тогда, прокашлявшись в ладошку, начал Егорка, да так, что у Луки пуще прежнего перехватило дыхание.
Пел мальчонка без натуги, легко и вольно, и голос его звенел, как серебряная труба. Сроду не слыхивал Яков такого голоса, а ведь на пирах, бывало, показывали свое умение отменные гусляры.
— Да как же так отдать его тебе, старче? — удивился он. — Такого-то певуна и князю показать не грех. Рассудил я вас: забирай с собой Егорку, Лука…
Запричитал слепец, заелозил в ногах у боярина:
— На что бросаешь меня?! На верную погибель.
— Молчи, старче, — оборвал его Яков. — По городам да весям подаяние собирать и другого поводыря сыщешь. Не пристало твоему Егорке честной люд на торжищах потешать.
Прошел через расступившуюся молчаливую толпу и сел на коня.
— Расходись, народ! Неча грудиться… Аль не по правде я рассудил?
Кому охота было отвечать боярину? Стали разбредаться люди, кто куда. Трое остались на площади.
— Благослови, деда, — сказал, всхлипывая, Егорка, припал старцу на грудь.
Ощупав мальца, слепой дрожащими перстами перекрестил его. Лука с трудом оторвал Егорку от старца, повел за собой.
— Сопель, Сопель! — кричали издали ребятишки. Теперь они боялись приближаться к дьякону. Лука остановился и погрозил им туго сжатым кулаком.
2
В избе, куда привел Егорку Лука, было неуютно и дымно. В печи гудел огонь, у огня, согнувшись, хлопотала могучая баба. В свете очага рыжие волосы на ее голове горели, как пламя.
— Вот, — сказал, указывая на Егорку, дьякон, — примай мальца, Соломонида.
Баба выпрямилась и оказалась еще выше ростом, Лука едва доставал ей до плеча.
Егорка, испугавшись, попятился к порогу, но баба улыбнулась, и улыбка у нее была доброй и приветливой.
— Господи! — всплеснула она руками. — Да где же ты такого хилого да хворого отыскал?
— Я не хворый, — серьезно сказал Егорка. — Это дед у меня был хворый и слепой.
Лука сел на лавку, опустив между колен руки, с удовлетворением сказал:
— Вот, на торгу объявился…
— Нешто забрал его у старца? — помрачнела Соломонида и с упреком посмотрела на мужа.
— Ишшо и ты туда же! — рассердился Лука. — Ну-ка заместо того, чтобы разговоры говорить, накорми мальца.
Соломонида вернулась к печи, загремела горшками — с сердцем двигала их с места на место, но долго молчать не выдержала.
— Его бы в баньку наперво, — сказала, не оборачиваясь.
— Чего вздумала, баньку ишшо истопить надо, — отозвался с лавки Лука. — А малец едва на ногах стоит. Глянь-ка, кожа да кости. Не шибко, знать, баловал тебя старец, — оборотился он к Егорке. — Подь сюды!
Егорка неуверенно подошел, остановился вблизи.
— Садись, — усадил его с собою рядом Лука. — Сыми-ко рубаху.
Егорка покорно повиновался. Дьякон покачал головой:
— И в чем только душа у тебя держится!.. Соломонида!
— Ась?
— Погляди на мальца. Тут допрежь всего твоя забота.
— Тощой-то како-ой, — с жалостью протянула дьяконица. — А сказываешь, мол, не хворый…
— Не хворый, — упрямо подтвердил Егорка. — Хворые перхают да за палку держатся, чтобы не упасть.
— Кормил ли тебя старец-то? — совсем размякла Соломонида.
— Куски пожирнее он себе брал, — сказал Егорка, — потому как слаб был…
— А ты как же?
— Хлебушка нам на обоих хватало. Да водицы. Да кваском, глядишь, где угостят.
— Шибко вцепился в него старче, не хотел отдавать — сказал дьякон мирным голосом, словно совсем еще недавно, на торге, был так же спокоен, как и теперь.
Он по-домашнему разоблачился и теперь сидел на лавке, тихий и маленький, в холодных штанах и исподней застиранной рубахе.
Соломонида выставила на стол горячий горшок с сочивом, охватив его тряпицей, вытряхнула содержимое в большую деревянную мису, положила три ложки.
— Сотворим молитву, — сказал дьякон и, повернувшись к образам, зашевелил губами. Соломонида и Егорка тоже помолились и взялись за ложки.
Первым зачерпнул Лука, поморщился, пошамкал ртом, потом кивнул, и тогда за еду принялись все.
Хлёбово было густым и душистым, в темной жиже плавали пахучая травка и куски разваренной репы.
Давно так не едал Егорка, ложка мелькала в его руке.
Дьякон предупредил:
— Не части.
Егорка покраснел и поперхнулся. Лука заметил это и уже мягче сказал, обращаясь также и к Соломониде:
— Не о хлебе едином жив будеши…
После хлебова был кисель, потом пили сладкий квас. Потом Егорку потянуло ко сну. Глаза смыкались, закувыркалась, поплыла перед ним повалуша.
Соломонида бросила ему на лавку овчину:
— Уморился малый. Спи…
Сон был длинный и вязкий. Сквозь причудливые видения долетал далекий разговор:
— Не иначе, сие от бога…
— Всё от бога.
— Как услышал я, так и обмер…
— Неужто?
— Вот те крест. А скажу, не поверишь…
— Обыкновенно говорит малец.
— Да как поет!.. Уж подивлю я протопопа, уж порадую. Отблагодарит меня отче. Крышу в избе перекрою, дощатую наложу…
— Не шибко-то надейся. Леон тож тебе чего не обещал, а погляди-ко вокруг себя, живем хуже церковной мыши.
— Попомни, принесет нам мальчонка счастье.
— На нас как наслано. Не на ту пору тебя мать родила.
— Экая ты, Соломонида! Такой вовек не угодишь…
— Поболе бы в избу нес, а то всё — мимо.
— Будя.
Стихли голоса, утонули в дреме. И стали сниться Егорке красивые сны. От снов этих сладостно и тесно сделалось в груди. То летал Егорка и задыхался от высоты, то над лесом, как птица, парил, едва взмахивая руками. То опускался на причудливое речное дно и плавал в зеленой и прозрачной воде, как рыба…
Долго спал Егорка. Проснулся оттого, что под овчиной стало жарко и душно. Высунул из меха нос, удивился: где это он?.. С трудом вспомнил, что находится в избе у дьякона. Тихо выпростал ноги, сел, оглянулся.
Дверь отворилась, вошла с водоносом в руке Соломонида. Улыбнулась мальцу, разливая воду по корчагам:
— Ладно ли спал, Егорка?
— Ух как ладно, — потянулся малец.
Соломонида сказала:
— Ступай в мовню, там тебя Лука дожидается…
В баню идти Егорке не хотелось, но ослушаться дьяконицы он не мог. Приплясывая на одной ноге, выскочил за дверь. Огляделся, подумал озорно: а что, как дать деру? Поди, ждет его старче. С ним — жизнь привольная… Вон плетень: перескочил и — иди на все четыре стороны.
