18
Джулио уже битых полчаса лишних просидел в кабинете Головкина. Атташе насмешливо поглядывал на рыцаря, застывшего по ту сторону стола, как бронзовый бюст неприступности. Однако же знаков к окончанию аудиенции Головкин не подавал.
Возвращаясь из посольства с запиской, Робертино еще с пристани увидел Джулио, крупно расхаживавшего вдоль борта.
Выхватив ответ, рыцарь вздохнул и опустил длинные руки.
Робертино готов был поклясться здоровьем конюха Саида, что в душе хозяина зазвучали фанфары, даже отдаленно не напоминавшие монастырского благовеста.
Головкин, усадив Джулио, передал письма. К канцлеру Безбородьке – официальное. К графине Александре Браницкой от сестры Кати – рекомендательное. И главное, от Павла Мартыновича к императрице – тоже рекомендательное.
– Рекомендует, – насмешливо сказал рыжий.
– Да, – подтвердил Джулио, постукивая пачкой конвертов по столу. – Я хотел бы поблагодарить господина посла за любезность…
– Я могу записать вас на аудиенцию на завтра, – быстро сказал Головкин.
– Завтра я намеревался… – холодно начал Джулио.
– Вы ведь намеревались сегодня, если мне не изменяет память? – Головкин прищурился.
Джулио стал медленно разводить плечи в стороны, как атлет перед выходом на ковер.
– Ах да, письма! – сказал Головкин. – Да вы не сердитесь, прошу вас. Хватит того, что сердится графиня.
Лорас на прощание раскрыл перед Джулио "Золотые карты неба и искусство Каббалы" Иоханнеса Рехлина.
– Мы посмотрели ваш гороскоп, – сказал Лорас. – Одиннадцатая аркана говорит: "Иди вперед с верою, всякое препятствие – призрак. Верить – чтобы мочь, подчиняться – чтобы стать сильным…"
– А в запутанных положениях лучшие ходы – прямые, – добавил де Рохан.
– Графиня сердится? – Джулио поглядел рыжему атташе прямо в глаза. – Не я ли причиной?
Сколь уверенно он чувствовал себя на палубном тике, столь же сомнительно – на посольском паркете.
– Вы, – спокойно ответил атташе.
С минуту они смотрели друг на друга.
Еще накануне рыцарь вывел три умозаключения. Первое: командует здесь графиня Катя. Второе: под простым тоном дома просвечивает сложное кружево отношений. Третье: может, он как-то неловко с этими ногами? Уж не оскорбил ли он даму?
– Но… – начал Джулио.
– Что? – Федор склонил голову набок.
Джулио поздно вспомнил, что де Рохан прибавил: "А самый лучший ход – молчание".
– Сожалею… – нашелся Джулио.
Федор, придвинувшись, вдруг покрыл его руку своей, тоже щедро изукрашенной рыжими конопушками.
– Послушайте, – сказал он. – Флот – единственная в России сфера, куда женщины пока не засунули носа. Мой вам совет: берегитесь сходить на берег. С вашей внешностью, – он ревниво оглядел Джулио с ног до головы, – не выйдет остаться в стороне. У нас в обеих столицах проходные пешки – сплошь такой глянцевитой масти… Вы играете в шахматы?
Они сидели друг напротив друга – два молодых, сильных и умных мужчины. Но – по разные стороны стола.
– Позвольте предположить, – опередил Головкин, – что вы – человек открытый и упрямый. А это губительная смесь для достижения цели в России.
– Позвольте заметить, что у меня нет никакой цели, кроме службы во флоте ее величества императрицы российской, – высокомерно ответил Джулио.
Головкин с сомнением покачал головой. Скрестил на груди огромные руки.
"Атташе недолюбливает нынешний режим", – подумал рыцарь.
– Тем не менее мне хотелось бы выразить господину послу… – упрямо продолжал Джулио.
– Кстати, я забыл предупредить, – перебил Головкин. – великий князь Павел Петрович питает к Мальтийскому ордену самые сердечные чувства. Но тот, кто питает сердечные чувства к самому Павлу Петровичу, подвергается в России даже большему риску, чем поместья Мальтийского ордена во Франции… и Остроге.
Головкин выдержал паузу.
– Вы, кстати, знаете, что по-русски означает "острог"? – продолжал он. – Тюрьма, господин капитан.
Джулио повел плечами. "Быстро они получили инструкции, – подумал он. – То, что выдал рыжий об отношении русской царицы к наследнику, называется крамола. Потому что правда. Но не для того дипломаты разъезжают по свету, чтобы рассказывать правду…"
– Ну вот, я выдал вам государственную тайну, а вы все еще сердитесь, – сказал Головкин. – Вы можете выразить благодарность послу сегодня между пятью и шестью вечера. Они гуляют в это время в Каподимонте…
– В Каподимонте? – эхом невольно повторил Джулио.
Головкин снова усмехнулся, и Джулио вдруг сделалось стыдно за все: за чехарду ног под столом; за жалкую, рыцарскую только по виду уловку с краденым крестиком; за свою неуместность на должности посла Священного Мальтийского ордена… А главное – за глупую, никчемную тягу к этой мягкой русской графине…
– Правда, он гуляет не один, а с супругой, – донесся голос Головкина. – Но я не думаю, что это может помешать выражению простой человеческой признательности.
Казалось, каждая из веснушек Головкина лучилась такой рыжей, такой лисьей приязнью.
Выйдя из здания посольства, Джулио велел нести паланкин следом.
Он чувствовал, что его переигрывают. Что инициатива перехвачена рыжим русским громилой, в котором не ожидаешь даже намека на тонкий ум.
Достигнув мола Сан-Винченцо, Джулио остановился при виде "Пеллегрино" и гордого флага над кормой.
В пологих закатных лучах ему показалось, что "Пеллегрино" с укоризною косит на него глазницей якорного клюста. "Линия обороны раскисла у нас, брат, где-то на дальнем фланге", – прочитал он в якорном зрачке. "Но который из флангов дал слабину?" – немо спросил в ответ Литта. "Пеллегрино" лишь осуждающе качнулся в слабых волнах у неаполитанского пирса.
Джулио вздохнул и пообещал себе никуда более с корабля не ходить, поблагодарить Скавронского письменно и утром тронуться в путь.
19
Пирре
Е. В. Энгельгардт-Скавронской
Какой там молодец проворной,
Прекрасный, статный, вспрыскан весь
Водой душистой, благовонной,
В саду, в цветах между древес,
Тебя в беседке обнимает?
Толь страстно к сердцу прижимает
И огнь с смеющихся пьет роз?
И для кого ты так небрежно
На голубые взоры нежно
Спустила прядь златых волос?
…
О злополучна и несчастна,
Безопытная молодежь!
Пред кем ты, бывши так прекрасна,
Свою, блистая, прелесть льешь?
Но если б что меня касалось,
Тебе ль, другой ли помечталось,
Скажу: бывал я на морях,
Терпел и кораблекрушенья;
Но днесь, в знак моего спасенья,
Висит уж опущен мой флаг.
Такой перл сочинил Державин к свадьбе Кати и Павла Мартыновича Скавронского. Скавронский, стало быть, спас поэта от Катиных чар. Поэт понуро опускает флаг и тем сохраняет себе жизнь – по уставу морских баталий.
Но мы увидим: флаг надежды еще раз затрепещет над громоздким поэтическим кораблем Гаврилы Романовича Державина.
Однако мы забежали вперед.
Двадцати двух лет оставшись сиротою, Павел Мартынович Скавронский возымел безотчетную страсть к музыке.
Сочинив оперу из античной жизни "Ариадна и Минотавр", он поставил ее на свой счет последовательно в Кимрах, Твери и Санкт-Петербурге.
Постановки, особенно первая, убедительно показали, как недалеко развился музыкальный вкус в русской публике. Любовная ария-ди-бравура Минотавра производила в галерке такое волнение, что граф решился ехать в Италию, ближе к месту действия.
В Италии талант его буквально расцвел. Никогда еще миланские антрепренеры не видали композитора, до такой степени отзывчивого на материальные нужды труппы.
Простой талант вызывает за границей недоумение. Талант материально обеспеченный – подозрение. Последний в сочетании с беспричинной щедростью – сатанинское озлобление.
– Душенька, что это я у вас персиков не вижу? – врываясь в уборную, спрашивал граф солистку Диадему Гунель. – Как же вы, эт самое, Ариадну собираетесь представлять?
– По контракту не положено, – сухо отвечала актриса и облизывала багровые губы.
"Как будто Ариадна только персики и трескала! – думала Диадема. – Лучше бы наличными предложил!"
– Фу, какие глупости! Эй, кто там! Персиков! – реагировал Скавронский и бросался к роялю. – Давайте-ка, душенька, еще раз пройдемся.
Неаполитанская оперная школа была застигнута врасплох решительной смесью оперы-буффа с трагедиями Галуппи и барочными позументами Монтеверди. Граф в композициях особо упирал на неаполитанский секстаккорд.
Венеция, во главе с Кавалли, настаивала, что крайняя субдоминанта не годится на роль кульминации гармонического развития.
– А у нас каждое лыко в строку! – парировал граф.
Однако на гастролях в Венеции весь зловонный яд, скопившийся на дне каналов, выплеснулся на полосы газет. Даже респектабельный остров Лидо позволил себе провинциальные намеки на особенности русской оперной школы. А крошечный армянский Сан-Лазарус-Делли-Армени в углу Венецианской лагуны – и вовсе отделался многозначительным молчанием. Григорианский хорал требовал кантилены, а кантилена как раз и являлась сильным местом графского дарования.
