– Катя! – вместо Кати смутился Скавронский. – Ты ставишь синьора Литту в неловкое положение. Ты словно бы настаиваешь…
– В неловкое положение я ставлю скорее вас, – неторопливо сказала она, поигрывая башмачком, простонародно выставленным из-под края платья.
– Тюша… – задохнулся Павел Мартынович.
Дерзкое пренебрежение приличиями, почти грубая интонация сельской ярмарки вдруг сказочно поразили Литту. Так слабый звук пощечины перебивает шумный гомон благовоспитанности на провинциальном балу.
– Рыцарь Мальтийского ордена не может попасть в неловкое положение, – продолжала Катя, безмятежно глядя на Джулио из темно-синего омута. – Или ищите расчета.
Джулио медленно, начиная с могучей шеи, покраснел. Чехарду с пропавшей коробкой Катя истолковала верно: скучно расчисленной прелюдией к русской миссии мальтийского кавалера.
Что ж, мужскую расчетливость женское сердце принимает в единственном случае – когда целью является это самое сердце.
– Рыцарь Мальтийского ордена з-закован в броню только на полях сражений, – глухо сказал Джулио.
– Эт самое… – начал было Павел Мартынович.
Джулио вскинул глаза на Катю. "Неправда, не потому, что расчет… То есть расчет потому, что миссия…"
В огромном теле Литты, где-то там, в каркасе сурового капитана, трудно просыпались тонкие, задубевшие в ершиках морской соли струны. Властный маэстро осторожно тронул их, удивленно пробуя антикварный инструмент, безжалостно сваленный в кучу с новоделами…
Но Катя, плавно отвернувшись, показала слуге на зонтик.
– Кажется, накрапывает, – отозвался Павел Мартынович и поглядел в небо.
Литта послушно взглянул в закатную лазурь. Ему показалось, что уже было: зонтик, женщина, ее муж и неаполитанское небо без единого облачка…
– Позвольте пожелать вам счастливого пути, – заторопился Павел Мартынович.
– Благодарю от всей души вас и вашу супругу, – поклонился Джулио и отступил в сторону, ожидая последнего Катиного слова.
Графиня, едва кивнув, быстро прошла мимо, обдав Джулио напоследок запахом лаванды и пряным пушным ароматом сибирского соболя.
21
Странный дом, в котором поселился на Мальте Волконский, вызвал в канцелярии великого магистра разнообразные толки.
– Бабы! – уверенно сказал командор Деодат Доломье.
– Может быть, русский посол как-нибудь того?… – осторожно ухмыльнулся щуплый канцлер Пьер Дублет, похожий на скобку, позабытую посреди строки.
Лорас покачал головой.
– Там на другой стороне улицы та-акие… – гигант Доломье описал перед грудью в воздухе два увесистых шара.
– "На другой стороне"! – хмыкнул Пьер Дублет. – Да там на той же самой, через дом, одна новенькая…
– У ней мигрени! – перебил командор.
– Хгм!… – кашлянул Лорас.
Спорщики поглядели на адмирала и развели глаза в разные стороны.
– Внутри осмотрели? – быстро спросил Лорас.
Пьер Дублет пожал плечами, будто прицепили и сразу отцепили прищепку:
– Обычная халупа. Слева – бордель, справа – притон, потом пекарня. – он отер ладонью тонкие губы.
– Потом опять бордель, – виновато добавил гигант Доломье.
– Внутри осмотрели? – холодно повторил Лорас.
Спорщики снова потупились.
– Не успели, – тихо сказал Пьер Дублет. – Точнее, не ожидали…
– Странно, – сказал Лорас. – Очень странно.
– Да чего там странного! – взорвался Доломье. – Вечно вы странности ищете. Говорят же вам: и слева, и справа…
– Я и говорю – странно-с, – поморщился Лорас.
Дом Волконского и правда особенных чудес развернуть не мог. Зато вероятность потеряться – била в глаза с порога.
Лесенки и переходы уводили из прихожей в непредсказуемых направлениях. Кромешная темнота при входе, не разбавленная ни единым окошком, гарантировала хозяину господство над пришельцем.
– Фома, ну-ка, встань сюда! – граф куском кирпича обрисовал по двери голову Фомы наподобие мишени. – Теперь гаси канделябр и отползай! – приказал Волконский, подбрасывая на ладони здоровенную луковицу.
Флорианская чернь, раньше обходившая дом стороной, теперь толпилась на противоположной стороне страда Форна.
– Чем это он долбится? – шептались в толпе.
– Говорят, поляк.
– Не, эти не долбятся. Эти, наоборот, зигзагами…
Вырулив из первоначального хаоса, вы вдруг попадали во внутренний дворик в мальтийском стиле.
Застекленная дверь вела из дворика дальше в гостиную, где три арки достигали такой высоты, что при случае можно было смело повесить под потолком провинившуюся лошадь.
Упомянем еще обширнейший подвал, в который Волконский первым делом и спустился при осмотре дома. И так и не решился обследовать до конца.
– Измерить, нарисовать и доложить, – приказал Волконский, брезгливо выпрастываясь из склизкого люка.
Во втором этаже имелся кабинет и три спальни.
Хозяйская спальня выходила окнами не в сад, а на шумную страда Форна. Кухарка Фиона, нанятая за сущие гроши, радостно объяснила Фоме:
– А ну как ночью ломятся в дверь? Его сиятельство встал с постели и сразу посмотрел!
Дмитрий Михайлович, слышавший разговор, даже немного покраснел: именно это преимущество в совокупности с подвалом пришлось ему особенно по душе при покупке дома.
22
Сапфир, подаренный Потемкиным к свадьбе Катеньки, превосходил ценою все оперные постановки Скавронского за все пять лет его странствий под итальянским небом.
Катя носила кольцо в виде кулона на золотой цепочке, как носят невенчанные жены. Павел Мартынович, искушенный в музыке, но не искушенный в низменных народных обычаях, принимал причуду так же бездумно, как принимал все на свете.
Накануне свадьбы Катя спокойно сказала Павлу Мартыновичу:
– Я думаю, вам уже с удовольствием нашептали. Так я хочу сказать вам полным голосом. Григорий Александрович Потемкин сделал меня своею любовницей в четырнадцать лет…
– Катя, не надо! – Павел Мартынович поднял руку, словно закрываясь от слишком яркого источника света.
Катя взяла его руку и мягко, но настойчиво опустила.
– Никогда, запомните, и ни за что никому не судить Григория…
Павел Мартынович несчастно вскинул глаза.
– Григория Александровича, – поправилась Катя. – Но! – она сделала паузу. – Можете поверить – у этого человека достанет благородства никогда не забывать, чтобы навсегда забыть.
– Катя! – сказал Павел Мартынович. – Катя, я… – но у него перехватило в горле. Он только взял Катину ладонь и припал к ней губами.
Однако мы снова забежали вперед.
Пока Джулио выясняет расписание дилижансов на Бари, где рассчитывает поклониться мощам Николая Угодника, укладывает пудермантель в дорожный сундук, а потом плывет по промозглой Адриатике в город Спалату, а нынешний Сплит, приглашаем читателя продолжить экскурсию в волшебную пору молодости наших героев.
Бурлящий, как петергофский фонтан, Потемкин и раньше производил настоящий фурор в сонном смоленском именьице Энгельгардтов. Еще полковником он наезжал с толпою офицеров, тискал старшую племянницу Александру и, уставясь на Катеньку, говорил сестре:
– Ну? А когда у этой задница вырастет? Ни сиськи, ни письки и жопа с кулачок!
– Григорий! – сияя укоризною, говорила маменька. – Ей же нету двенадцати!
– А при чем тут жопа? Ты корми девку почаще! – кричал дядюшка и засовывал сестрице сотенную за вырез платья.
Сотенная составляла годовой доход имения Энгельгардтов. Маменька жмурилась. Маменьке казалось вполне естественным, что полковник Потемкин швыряется сотенными. Это как-то легко сообразовывалось с тем фактом, что полковничье жалованье – шестьдесят рублей серебром. Но дело в том, что с приездом Потемкина в имении менялся воздух. И место расхожей добродетели заступал шальной и дерзкий дух.
– Как ты сидишь? – одергивала маменька старшую Александру.
– А зачем бабе красиво сидеть, – гремел Потемкин, – когда баба должна красиво лежать?
И маменька поневоле вторила гвардейскому хохоту, как смущенная бандерша с московского тракта.
Никто, решительно никто не мог устоять или даже усидеть перед напором хозяина жизни – Григория Александровича Потемкина. С ним казалось возможным – все! Впрочем…
– Кобель полосатый, что ты по нему киснешь? – сердилась на старшую Александру крепостная няня – баба Нюня.
– Не твоего ума дело! – дерзила шестнадцатилетняя Александра Васильевна. – Ты лучше за Катькой сторожи!
– На баб и не смотрит, – не унималась баба Нюня, – только девок давай! Хоть пугнули бы раз, чтоб заклещилось!…
– Типун тебе на язык! – вскрикивала маменька.
– А то еще дурную болезнь притащит…
– Я вот сейчас тебе по губам! Поди вон! – бранилась маменька Энгельгардт.
И надо заметить, Потемкин при бабе Нюне словно бы тушевался.
– Ну ладно, ладно, Андреевна, не гундось! Иди спать! – говорил он. – Да помолись за меня на ночь! "Воздадим молитвою врагам нашим…"
