Женщина опустила пальцы на клавиши. По двум аккордам Валька понял, какую песню она собирается играть и петь.
– Я не могу больше слышать эту песню, – тихо сказал он.
– Я все понимаю, Сашенька, – еще тише ответила она.
– Но ты все-таки спой!
Ему вдруг захотелось до конца пережить и эту муку – безнадежность. Уже никогда он не услышит, как летним вечером юная женщина поет у окна песню-обещание, и в эту минуту она – не полковая дама со странной и предосудительной судьбой, а та венецианка, которая хранит верность своему безумному поэту. Как странно предвидел будущее Козлов, слепец вдохновенный…
– Ночь весенняя блистала светлой южною красой, – начала Мария. – Тихо Брента протекала, серебримая луной…
Она действительно все понимала, и что не может заменить ему ту женщину – тоже. Хотя бы потому, что та в воспоминаниях все прекраснее, и он отдал бы год жизни, чтобы поцеловать камень, о который споткнулась она поздним вечером в парке Тригорского, споткнулась, чтобы оказаться в его внезапном объятии. И звали ее – Анна!
Все эти воспоминания были, как серьги работы китайских мастеров. Один шарик резной слоновой кости заключал в себе другой, тот – третий, и так до бесконечности. Каждое неведомо чье воспоминание заключало в себе другое воспоминание, и Валька летел сквозь эти слои легко и естественно, как по событиям своей жизни, вытекающим одно из другого.
Но и тут вдруг все оборвалось – на внезапном объятии, на смешавшемся дыхании. Анна, Анна… Анна?
– Перестань ты расшифровывать замысел Чесса! – сердито воскликнула Изабо, обращаясь к притихшему Широкову. – Не было там никакого замысла! Ну, возникла идея, ну, ее хватило на пару набросков. А окончательный вариант отлился бы через сорок лет. И этот ваш Пушкин бежал бы через Китай в Америку, как собирался декабрист Ивашев, видишь, и мы не лыком шиты, и принял участие в войне Севера против Юга! Потому что тогда и Пушкину было бы за шестьдесят, и Чеське, и они отлично бы друг друга поняли!
– Это он сам тебе сказал? – растерянно спросил Широков. – И ты все время молчала?!.
Ну, говорил. Только он тогда еще даже набросков не делал. Я думаю, это на уровне застольного трепа шло, – сжалившись, уже не так агрессивно объяснила Изабо. – Да и вообще, ты же его помнишь, половина всех планов осталась именно на уровне застольного трепа. Так что перестань ты мучаться с этой пьесой. Вы не нашли черновиков потому, что их в природе не было и быть не могло.
Широков, насупившись, молча складывал листки в аккуратную стопочку, и один листок все время вылезал, а Широков старательно загонял его на место.
– Слушай, Изабо, а забери-ка ты у него эту штуку, – подал мысль Карлсон. – Ну, на хранение, лет этак на двести. А то он с ней рехнется. Давай пьесу сюда, Анатолий, и сразу у тебя в жизни просветление наступит.
– Ладно, – подумав, согласился Широков. – Может, вы правы, и я просто зациклился. Понимаете, для меня это было не работой – я с Чеськой общался… Но я еще вернусь к Чеськиной идее.
Он уложил листки в папку, завязал ее и вручил… Вальке.
– Мне? – удивился Валька, но тут он встретил взгляд Карлсона. И понял, что в этом жесте был какой-то тайный смысл, понятный всем, кроме него.
– Тебе, – и Широков опустил глаза. – Может, интересно станет, перелистаешь.
– Все! Побежал! Мне машину с досками встречать, а я тут дурака валяю! – этим возгласом Карлсон перебил общее смутное настроение и унесся прочь.
Широков с той же внезапностью выхватил папку из Валькиных рук.
– Только один кусок, Изабо! – потребовал он. – Напоследок! Это не самый скверный кусок! Просто я не знал, куда это вставить… впрочем, теперь это уже безразлично…
– Я те вставлю! – рассердилась Изабо. – Положи пьесу на место!
Но Широков не послушался и моментально отыскал тот дорогой его сердцу кусочек.
– Тут я, кажется, что-то нащупал!.. – жалобно сообщил он. – Слушайте!.. «Ты жалеешь решительно обо всем?» – спрашивает она". – «Да нет, конечно. О том, что помчался из Михайловского в Петербург с письмом Жанно Пущина и успел прямиком на Сенатскую площадь, что вел себя достойно, что разделил участь друзей моих, что поддался прекраснейшему порыву души – нет, не жалею. Я же мечтал об этом. В тот день все было прекрасно, смерть нам тоже казалась благородной и прекрасной. Так что лучше бы уж мне быть на той виселице…» – «Опомнись, Сашенька!» – в ужасе восклицает она, но он уже увлечен мыслью, он уже воспарил! «Я погиб бы тогда первым поэтом России, и потому не был бы забыт. А теперь ежели какой любитель российской словесности вспомнит господина Пушкина, литератора, то по таким его виршам, которые он бы собственной рукой уничтожил, попадись они мне теперь…» – «Мало ли ты их уничтожил тогда?» – с горечью спрашивает она. "Помилование, которому все так обрадовались тогда, и я тоже, это помилование было ловким, о, потрясающе ловким ходом – оно сорвало с меня и лавровый венец, и терновый венец, и вот стою я непонятно где и непонятно зачем, с непокрытой головой, в Бог весть каком году… и имеет ли это значение? Для России я остался где-то в двадцать пятом. Я должен был – да что я говорю, я обязан был погибнуть тогда, чтобы все всколыхнулось, чтобы все содрогнулось и над Россией пронесся глас: «Горе народу, позволяющему убивать своих поэтов!…»
– Стоп! – Изабо грохнула кулаком по столу. Валька замер с открытым ртом, изумленный, ожидая еще каких-то взволнованных слов, но она молчала и лишь полминуты спустя сказала негромко:
– Крепко сказано.
– Сказано крепко, – согласился довольный Широков. – Сам не поверил, когда написалось. Это надо мной Чесс витал.
– Ага, – неожиданно подтвердил Валька, ощущая тот же странноватый взлет, что и полчаса назад, когда зло поддел Карлсона, когда руки вытворили нечто, совершенно ему не свойственное. Но взлет был мгновенным – мелькнул в глазах узор из турецких огурцов на ледяной ткани, мелькнул разложенный лист нотной бумаги, и все погасло, и вспоминать, как это так получилось, было уже бесполезно.
– Дальше! – потребовала Изабо.
– Дальше нет.
В голосе и во взгляде Широкова было то же ощущение мгновенности и неповторимости случайного взлета.
– Послушай… А он сам так когда-нибудь говорил? – спросила Изабо, и непонятно было, о ком это она.
– При мне вроде нет, а без меня – не знаю, – ответил Широков, и Валька понял, что речь шла все-таки о Чессе.
Тем временем за окном начались бурные события. Подкатил грузовик с досками, их под руководством Карлсона стали сгружать, и это отвлекло всех троих от пьесы.
А потом Широков с Изабо затеяли какой-то непонятный Вальке спор о том, кого раньше нельзя было публиковать, а теперь – за милую душу. Они перечисляли фамилии, которых он даже от тещи не слыхивал, и в пылу полемики не обратили внимания, что машина разворачивается и уезжает.
Карлсон, войдя, встрял в разговор и напомнил, что все эти опубликованные – давно покойники.
– Тебя послушать, так нам с Толиком тогда нужно было скоренько повеситься, чтобы заслужить право теперь пообщаться с народом! – отрубила Изабо.
– Самое интересное, что так оно и получается, – усмехнулся Карлсон. – Послушай, Анатолий, признайся честно, у тебя было тогда что-нибудь этакое… непубликабельное? Безумненькое? Ну, раз в жизни признайся – было?
– Иди к черту, – беспокойно ответил Широков, глянув на Изабо.
– Оставь его в покое, не было у него ни хрена, – зло сказала Изабо. – Он у нас был литератор правильный. Чужую нетленку он несомненно уважал, перепечатки Бродского дома держал, рукописи Чесса по ночам осваивал и фигу в кармане исправно казал. А своего чего натворить – и Боже упаси. А я была скульптором правильным. Все в соответствии с постановлениями! Я была скульптором без пола, возраста и национальной принадлежности, потому что и с полом-то хлопот не оберешься, а национальная принадлежность и вовсе чревата! И то – вечно цеплялись к моей обнаженной натуре, как будто у этих сволочей в штанах что-то другое запрятано… А что? Пару лет назад для меня имело смысл повеситься. Сегодня бы вся Европа причитала – довели ее гады-бюрократы! Хм…
Изабо задумалась.
– Послушай, Карлсон, а ведь ты меня на умную мысль навел, – заявила она. – Поеду завтра к нотариусу. Добра-то у меня много накопилось, а помирать все равно придется, и оставить некому. Валентин! Хочешь быть наследником?
Валька уставился на нее диким взглядом.
– Широкову не предлагаю – ему материальные блага не впрок. Остается еще Карлсон. Это – кандидатура! Это мужчина правильный и практический. Откроет в мастерской филиал бани. Знакомым поэтам будет по блату веревки мылить. Чтоб сами, не дожидаясь приглашения…
Тут настала такая пауза, что Вальке стало страшно. Изабо и Карлсон глядели друг на друга нехорошим взглядом. Широков подвинулся вперед, чтобы в случае чего встать между ними.
