– А Второй? Они же были вместе в тот вечер!
– Я сама тогда видеть не могла Второго. Как он не понял, что Чесса нельзя оставлять одного! Ведь он вышел в коридор – и тогда Чесс сделал этот самый третий шаг! Наверно, Изабо и Толик напрасно его во всем обвиняют. Он не удержал Чесса – вот и вся его вина. Но они меня не слушают. Они все это понимают как-то иначе. А если бы они слышали, как он сказал про этот третий шаг… может, они бы поняли?
– А если Изабо знает больше тебя? Он же в последние месяцы часто бывал в мастерской.
– Она слишком сильная, чтобы понять… И Широков тоже – он хороший, он добрый, он так к Чеське был привязан, но они не видели, что Чеська из другого теста, что он весь издерганный, что у него нервы – как волоски. Они думают, все такие же толстокожие, как они сами!
– Здрасьте! – возмутился Валька. – Ты же сама говорила, какая Изабо чуткая, как она тебя понимает!
– Меня – понимает. А Чесса – никогда не понимала! И Чесса я ей не прощу. Ему же так тошно было, когда он к ней приезжал! Он приедет – а она работает, и никто ей не нужен, и у нее свои проблемы. Чесс посидит, посидит в углу, ну, где этажерка, и едет домой. А она, может, спасти его могла! Только она в упор видеть не хотела, что с ним творится. А потом и вовсе выгнала! Он же ей про третий шаг не говорил…
Такой злости и ярости от Верочки Валька не ожидал. А она еще, разволновавшись, вскочила, не рассчитала движения, поддела плечом книжную полку над диваном и все посыпалось на Вальку. Он успел подхватить магнитофон. А на колени ему лег гусар, при сабле, но без пистолетов.
– Кассеты тебе Чесс подарил, или сама переписала? – спросил он, благо возникла зацепка.
– Две переписала, одну подарил.
– А что, больше не было?
– Песен, конечно, было куда больше. А все ли он записал – не знаю. Да мало ли кто мог их записать, пока он пел? А может, он успел записать сам и кому-то отдал?
– Не Второму?
– Да что вы все, будто сговорились! – рассердилась Верочка. – Кассеты у Второго, пьеса у Второго, роман у Второго!.. Ничего такого у него больше нет. Были Чеськины стихи, которые в редакции завернули, – так он их давно Толику отдал. А вы все из него злодея сделали! Он ведь очень даже неплохой писатель. Я потом печатала его рукописи – когда уже ушла из университета. И когда «Приют обреченных» к печати готовили, тоже здорово помог. Ведь это мы втроем книгу сделали – Широков, Изабо и я. Она обложку нарисовала, в типографию, как на работу, ездила, чтобы цветоделение не испортили. Широков составил книжку, я перепечатала, корректуру держала… А Второй то нужному человеку позвонит, то насчет бумаги договорится… Ой! Папа пришел!..
Действительно, в прихожей кто-то хозяйничал.
В глубине души Валька вздохнул с облегчением.
– Ты выйди в тот коридор, а потом я тебя выпущу, – вдруг перешла на шепот Верочка. – Пока он будет в холодильнике шариться…
В квартире вполне можно было заблудиться. Валька смирно ждал там, где велела Верочка, и дождался – поставив перед отцом разогретый обед, она выскочила в коридор и вывела его к двери.
На улице Валька обнаружил, что забыл снять свитер. Но было прохладно, и он немедленно построил версию – как Димка Русаков сжалился над ним и уступил ему свитер, а сам ушел домой в одной куртке.
По такому мелкому вранью Валька был крупным специалистом.
* * *
Дома Вальку ждал сюрприз.
Татьяна и теща возились со здоровенным пододеяльником, укладывая его так, чтобы сверху оказались все кружева и прошивки. Но поскольку кружева были далеко от прошивок, пододеяльник складывали по-хитрому, диковинными складками.
– Валь, мы в гости идем, – сказала Татьяна, придерживая угол, пока теща обхватывала пододеяльник голубой атласной лентой. – У Аленки годовщина свадьбы. Тебя сегодня с какой-то девочкой видели. Что за девочка?
Валька остолбенел. Он бы охотно что-нибудь соврал и не поморщился, ведь не морщился же он, когда дома случайно зашла речь о Наде из бухгалтерии. Но на языке закрутилось и не желало исчезать этакое небрежное:
– Да так, натурщица знакомая…
Валька и молчал, чтобы эти слова, совершенно правдивые, Боже упаси, не сорвались с языка. Потому что тем бы и кончились его хождения в мастерскую.
– Угол держи, ворона! – очень кстати рявкнула на Татьяну теща.
Голубая атласная петля по Татьяниной милости сорвалась с угла и все хитросплетение спуталось. Начался спор о бантиках и розочках, лента замелькала в опытных Татьяниных руках, и мгновенно пододеяльник, перехваченный на иной лад, увенчался атласной розой с двумя хитрыми листиками.
– Опять все в последнюю минуту решаем, – как бы в пространство сказал Валька. Он быстренько придумал, что Верочка может быть заказчицей свадебного альбома. А потом – свадьба рухнула или в цене не сошлись, если только Татьяна вспомнит.
– И не в последнюю, а просто я вчера забыла тебе сказать, – ответила Татьяна, любуясь пододеяльником. – Правда, прелесть? А на прилавке я таких уже больше года не видела. И вообще никаких не видела…
Валька понял, что расщедрилась теща, дала из древних, еще застойного времени запасов, когда пододеяльников в магазинах было – бери не хочу. И наверняка теща с тестем по этому поводу совместную речь держали. Но отдали без жалости – Алена считалась одной из самых близких подруг.
Валька пожалел о загубленном вечере – ждала книга Чесса, а что поделаешь?
– Чего надевать-то? – спросил Валька. – Ты серый свитер постирала? Сегодня к вечеру так похолодало – я в Димкином пришел.
– Постирала! Это Димкин, что ли? Здорово! А что если в нем и пойти? Свитер потрясный! Как раз к глазам и к новой куртке.
– Танька, утюг! – напомнила теща. Татьяна впопыхах стала раскладывать платье на доске. Потом она бегала в спальню переодеваться и краситься. Потом торжественно вышла.
Илонка оставила свои кубики, встала с пола и потопала к маме.
– Нельзя, Илоночка, нельзя, маленькая, у мамы платьице, нельзя его ручками хватать! – удержала девочку теща. – Валь, займи ребенка, а то заревет.
Валентину дали на руки дочку. Он покачал малышку, почмокал ей, изобразил языком несколько булькающих трелей – в общем, задание выполнил. Девочка рассмеялась и не отпускала его, хотя полностью готовая Татьяна уже сердилась в прихожей.
Тесть и теща с блаженными улыбками переманили внучку к себе и встали у дверей – ожидать, пока дочь с зятем отбудут. Они очень одобряли такие выходы в гости. «Вы молодые, вам нужно встряхнуться», – каждый раз говорили они. Сперва это звучало великолепно. Пять лет спустя – ругнуться хотелось.
Придя к Алене, Валька обнаружил на лестнице компанию молодых мужей с сигаретами. Их выставили покурить, пока жены носились по квартире с тарелками, туфлями и младенцами. Татьяна радостно включилась в эту суету. Потом всех малышей уложили в ряд на тахте, перемерянные туфли вернулись к хозяйкам, даже тарелки в конце концов все разместились на столе. Мужей впустили в комнату и предупредили, чтобы галдели потише – за стеной, в спальне, спят дети.
Съев и выпив сколько положено, гости разбились на кучки. Магнитофон был включен, но негромко, чтобы не мешать беседам, потому что танцевать все равно было негде. Валька присоседился к магнитофону.
Понемногу он перепробовал почти все кассеты, но морщился – репертуар у Алены был дешевый. А последняя кассета оказалась и вовсе прескверная, наверно, Алена мудрила сама, а техника женских рук не уважает. Но вдруг сквозь запись прорезался из хрипов высокий и вибрирующий мужской голос. Прорезался и исчез.
Валька поскорее прогнал до конца скверно записанную дребедень «Modern talking». Шипение продлилось пару секунд, не больше, и голос Чесса явственно пропел: «Да беда, досуга нет, каждый день расстрелы». И снова повторил эту загадочную строчку.
Валька про себя ругнул Алену дурой и даже почище – записала какое-то дерьмо собачье на такой кассете! Но тут Чесс запел совершенно незнакомую песню.
– Я слышу, как я умираю, как кровь течет куда-то вбок, как плющит плечи потолок и как нога скользит по краю… – пел он без надрыва, просто, даже задумчиво. – И как улыбка на губах смерзается заиндевело, не хочет шевелиться тело, душа лежит вся в червяках…
Валька вспомнил – Чесс погиб ранней весной, и про улыбку было сказано точно. А песня продолжалась.
– И нет тепла, и нет простора – еще не гроб, но как бы морг, я много бы, наверно, мог, когда бы не чужая шпора, – пожаловался Вальке Чесс. – Так рано, Господи, так рано, так не туда и так не так меня погнал ездок-дурак и на прицел взяла охрана…
Больше в песне не было ни слова, только недоуменные какие-то аккорды, пока не кончилась кассета.
Смертельно обидевшись на дуру Алену, Валька вынул кассету и сунул себе в карман. Потом он отыскал взглядом жену. Татьяна царила в кругу подруг. Ей что-то говорили, а она благосклонно слушала. Ей было с кем оставить ребенка, на ней сверкало импортное платье, ее муж не надрался, как некоторые, а с достоинством слушает музыку… Хотя Татьяна и вовсе ни в чем не была виновата, Валька круто надулся и на нее.
