В этом-то близком ему по духу Латинском квартале, в одном из описанных выше старинных домов где-то между Дворцом изящных искусств и Сорбонной и разбивал свой шатер почтенный американский посланник в те дни, когда он не жил в загородном доме в Пасси. Несмотря на всю скромность своего образа жизни, он все же пользовался уважением самых изнеженных сибаритов этой пышнейшей из столиц, где даже чугунные решетки сверкают позолотой. Франклин умел беседовать с дамами, как и с мужчинами, и был умудрен опытом не менее, чем годами. Не только прославленные парижские ученые, философы и литераторы несли ему дань уважения, но он в свои семьдесят два года был обласканным любимцем знатнейших придворных красавиц, которые, заинтересовавшись знаменитым savant[46] по велению слепой моды, стали потом его верными поклонницами, покоренные этим по-платоновски изящным и мягким умом. Франклин, хорошо изучивший свет, мог играть в нем любую роль. По натуре своей искатель знаний, он нередко бывал серьезным, но озабоченным — никогда. Вернее, порой он бывал озабочен — чрезвычайно озабочен, — но всегда делами других людей, а не своими. Дух его был безмятежен. Эта безмятежность, так сказать, философское легкомыслие, отразилась в пестром разнообразии избираемых им занятий. Печатник, почтмейстер, издатель альманаха, памфлетист, химик, оратор, жестянщик, государственный деятель, юморист, философ, светский человек, знаток политической экономии, профессор домоводства, посол, прожектер, творец афоризмов, знахарь — мастер на все руки, покоряющий все призвания, но не покорившийся ни одному из них, плоть от плоти своей страны и ее гениальный сын, Франклин, пожалуй, не был только поэтом. Однако столь богатый дух, своего рода живой индекс и миниатюрное представительное собрание всего человечества, способен проявить свою многосторонность только в соприкосновении со столь же богатым разнообразием людей и явлений, и в такой безыскусной повести, как наша, может быть дан лишь беглый набросок, а не полный портрет мудреца. Эта беседа с Израилем в уединении его жилища показывает отнюдь не самые замечательные его свойства, а лишь бережливость, домовитость, умеренность в пище и, быть может, шутливую назидательность. Почтенный мудрец был весьма склонен к добродушной иронии и безобидной насмешливости. И автор настоящего повествования, рисуя доктора Франклина за не слишком возвышенными занятиями, словно играет с грубым шерстяным чулком прославленного ученого, а не прикасается благоговейно к высокочтимой шляпе, некогда величественно венчавшей его чело.
Итак, доктор Франклин проживал в Латинском квартале. А посему в Латинском квартале поселился на некоторый срок и Израиль. И когда мудрец пожелал остаться в одиночестве, то он попросил Израиля удалиться в комнату, находившуюся в доме, который был расположен все в том же Латинском квартале.
Глава IX
ИЗРАИЛЬ ПОЗНАЕТ ТАЙНЫ ДОХОДНЫХ ДОМОВ ЛАТИНСКОГО КВАРТАЛА
Притворив за собой дверь, Израиль вышел на середину комнаты и с любопытством осмотрелся.
Темный пол, паркетный, но без ковра; два кресла красного дерева с вышивными сиденьями, кое-где протертыми; одна кровать красного дерева с пестрым, но полинявшим покрывалом; мраморный умывальник, весь в трещинках, и фарфоровый кувшин с водой, но без ручки. Комната показалась ему огромной — эта часть обширного построенного квадратом дома некогда была особняком вельможи. Внушительные размеры комнаты придавали скудной мебели еще более убогий вид.
Однако мраморная полка над камином (добавленная сравнительно недавно) и то, что находилось на ней, в глазах Израиля не только искупали все остальное, но и придавали комнате вид роскошный и уютный. Особенно ему понравилось старомодное квадратное зеркало, огромное и тяжелое, которое было вделано в стену над полкой наподобие мемориальной доски. В зеркале же этом весело отражались следующие изящные вещицы: во-первых, два букета в прелестных фарфоровых вазах; во-вторых, один кусок белого мыла; в-третьих, один кусок розового мыла (оба они источали благоухание); в-четвертых, одна восковая свеча; в-пятых, одна фарфоровая коробочка с трутом и огнивом; в-шестых, один флакон одеколона; в-седьмых, один бумажный фунтик сахара, уже наколотого так, что его можно было положить в сахарницу; в-восьмых, одна серебряная чайная ложка; в-девятых, один небольшой стеклянный стакан; в-десятых, один графин с холодной прозрачной водой; и в-одиннадцатых, одна запечатанная бутылка с жидкостью благородно-золотистого цвета и этикеткой «Отар».
— И что это еще за «О-т-а-р»? — рассуждал вслух Израиль, прочитав надпись по буквам. — Может, сходить к доктору Франклину и спросить? Он ведь все знает. Ну-ка понюхаем. Нет, закупорено плотно и весь запах сидит внутри. А цветы красивые. Понюхаем. Тоже не пахнут. А, вот в чем дело: это цветы, как на дамских шляпах — коленкоровые цветы. Отличное мыло. И вот оно-то пахнет… ни дать ни взять, розы из мыла — белая роза и красная роза. А этот пузырек с длинным горлышком похож на журавля. И что это в него налито? Ну-ка, ну-ка! О-де-ко-лон. Может, и доктор Франклин тут не разберется? Похоже на его белое вино. Сахар хороший. Ну-ка попробуем. Да, очень хороший сахар, сладкий, как… ну да, прямо как сахар. Получше кленового, который варят у нас. Только грызть надо потише, а то еще доктор услышит. А это чайная ложка. Для чего бы ей тут лежать? Чая нет, и чайной чашки тоже; зато есть стаканчик и вода для питья. Дайте-ка сообразить. А ведь если сопоставить это, да это, да то, получаются вроде как буквы, и со значением. Ложка, стаканчик, вода, сахар… и получается «коньяк». Значит, «О-т-а-р» — это коньяк. Кто все это здесь поставил? И для чего? Сахар ведь не украшение, да и ложка тоже, и кувшинчик с водой. И смысл может быть только один: некий невидимый благодетель любезно приглашает меня выпить стаканчик коньяка с сахаром, если я того пожелаю, — и воздержаться, если я того не пожелаю. Вот как я все это толкую. Однако надобно, пожалуй, спросить у доктора Франклина: вдруг да я ошибся и это чьи-то чужие вещи, вовсе не для меня предназначенные. О-де-ко-лон, для чего бы… ну, неважно. Мыло — мылом моются. Мыло мне, во всяком случае, нужно. Давайте-ка поглядим… нет, на умывальнике мыла нет. Значит, в Париже жильцы мыло даром не получают. Если оно тебе понадобилось — пожалуйста, бери с каминной полки, и его поставят в счет. Не понадобилось — не трогай и не плати. Что ж, это выходит справедливо. Хотя тому, для кого такое мыло не по карману, все время видеть перед собой два таких прекрасных куска — большой соблазн. Ну, и если на то пошло, «О-т-а-р» — тоже соблазн немалый. Впрочем, коли он не придется мне по вкусу, я его больше пить не стану. Надо бы попробовать. А бутылка запечатана. И вдруг я читаю эти буквы неправильно! Кто его знает! Ну, да от одного глотка худа не будет. Эй, пробка, вылезай… Идут!
В дверь постучали.
Поспешно поставив бутылку на место, Израиль сказал:
— Войдите.
Это был мудрец.
— Мой честный друг, — заговорил доктор, входя в комнату энергичной походкой, — я был так занят, пока вы завершали свое дело на Новом мосту, что не успел посмотреть приготовленную для вас комнату. Я только распорядился, а потом мне сказали, что мое распоряжение выполнено. Но сию минуту мне вспомнилось, что у парижских квартирных хозяек в ходу странные обычаи, которые могут поставить чужестранца в тупик, и поэтому я поспешил к вам, дабы разъяснить все, чего вы могли не понять. Да-да, так я и думал, — добавил он, взглянув на каминную полку.
— Я, доктор, как раз хотел спросить у вас, что такое «О-т-а-р»?
— «Отар» — это яд.
— Страсти какие!
— Да, и, пожалуй, лучше всего мне будет немедленно забрать его отсюда, — ответил мудрец, деловито сунув бутылку под левую мышку. — Надеюсь, вы не пользуетесь одеколоном?
— А… а что это такое, доктор?
— Понятно. Вы никогда даже не слышали об этой никому не нужной роскоши — похвальное невежество. Вам довольно обонять цветы ваших гор. Значит, он вам тоже не понадобится, — и флакон с одеколоном нашел приют под правой мышкой. — Свеча… она вам понадобится. Мыло… мыло вам нужно. Возьмите белый кусок.
— Он дешевле, доктор?
— Да, и ничем не хуже розового. Надеюсь, у вас нет привычки грызть сахар? Это портит зубы. Сахар я забираю. — И фунтик с сахаром исчез в одном из вместительных карманов, украшавших кафтан ученого.
— Так уж возьмите и всю мебель, доктор Франклин! Давайте я помогу вам вытащить кровать.
— Мой честный друг, — ответил мудрец, спокойно останавливаясь, и бутылки у него под мышками блеснули, как бычьи пузыри на поясе купальщика. — Мой честный друг, кровать вам понадобится; я же собираюсь изъять отсюда лишь то, что вам понадобиться не может.
— Я просто пошутил, доктор.
— Это я понял. Шутить не к месту — дурная привычка: нужно знать, когда шутить и с кем шутить. Все эти предметы разложила на каминной полке хозяйка, чтобы гость выбрал то, что ему нужно, а остального не трогал. Завтра утром вашу комнату придет убрать служанка. Она унесла бы все, что вам не понадобилось, а прочее было бы поставлено в счет, даже если бы вы использовали лишь чуточку.
