Тихонов хочет писать поэму об обороне Ленинграда… Жаловался, что в Ленинграде нет художников, которые бы передали облик чудесного города-героя…
Капица рассказывал об Англии. Как-то был приглашен к Уэллсу. Пришел, позвонил. У дверей стоят двое. Который из них Уэллс? Давно его не видел. Кому дать пальто, а кому - руку. Сунул пальто наугад одному, а тот передал другому. Так Капица узнал, кто из двух Уэллс.
Заговорили о современных писателях Англии. Маршак рассказал о приеме Бернарда Шоу в Ленинграде. Было это в годы, когда мы стали постепенно выкарабкиваться из голода. На приеме был богатый завтрак. Шло все очень вяло. Рассмешил всех не Шоу, а Зощенко. Насытившись, он вдруг сказал: эх! Каждую бы неделю по такому старичку! Все расхохотались…
Маршак читал свои новые стихи… С увлечением рассказывал, что его пригласили на вечер самодеятельности партизанок. Одна из них, награжденная орденом, добавила, что будет читать стихи Маршака о неизвестном герое и боится, что присутствие автора смутит ее.
Какая красивая скромность! настоящая героиня, а стихи читает о каком-то маленьком эпизоде - молодой человек спас ребенка на пожаре.
Сегодня Капица читал в Военно-политической академии имени Ленина доклад «Физика и война». Среди записок, поданных по окончании лекции, была следующая: чем объяснить, что медаль британского Спирс-Фарадеевского общества была вручена советскому физику? Капица ответил: благодаря победам Красной армии. Ответ был встречен аплодисментами».
На другой встрече «английских небожителей» Капица заливался:
«И до Ньютона высказывались догадки о земном притяжении, но только Ньютон сделал гениальное обобщение. Мысли Сталина приходили многим на ум, но только в устах Сталина они получили все свое значение. Гениальность Сталина как раз в том и состоит, что каждый считает своими его идеи».
Надо сказать, что Капица лишь прилежно озвучивал мысли своих английских хозяев. Герберт Уэллс после беседы со Сталиным, происходившей на фоне чудовищной «индийской» голодовки 1933-1934 годов, заявил:
«Я никогда не встречал человека более искреннего, порядочного и честного; в нем нет ничего темного и зловещего, и именно этими его качествами следует объяснять его огромную власть в России. Я думал раньше, прежде чем встретиться с ним, может быть, о нем думали плохо потому, что люди боялись его. Но я установил, что, наоборот, никто его не боится и все верят в него. Русские - это народ целиком ребячливый, инфантильный, но хитрый; у русских мог быть оправданный страх перед коварством как в них самих, так и в других. Сталин - совершенно лишенный хитрости и коварства грузин. Его искренняя ортодоксальность - гарантия безопасности его соратников. Зачарованные Лениным, они боялись вначале отступлений от его магического направления».
Надо сказать, что коллаборационисты вносили посильный вклад в борьбу с голодом. Например, Минц совершил настоящий подвиг, не поехав в блокадный Ленинград. По его словам, хотелось очень, но вместо него голодающим ленинградцам можно было доставить несколько лишних мешков муки, и он отказался от заманчивого предложения. Это, конечно, не английский юмор Герберта Уэллса, а следствие «русской ребячливой инфантильности», но тоже неплохо.
Но Минц, о котором мы до сих пор говорили, это Минц стадии инкубационной. На проектную мощность он вышел после смерти Сталина. В конце сороковых его немного отодвинули от кормушки, но любя. Кампания борьбы с космополитизмом носила сравнительно мирный характер. Мягкий тон был задан в самом начале: Михоэлса не расстреляли как англо-американо-уругвайского шпиона, а деликатно задавили грузовиком и похоронили со всеми почестями. Минца обвинили в еврейском протекционизме и освободили от нескольких должностей. При этом академик остался на свободе, сохранил дачу и возможность работать по специальности. В известном смысле сталинские гонения пошли ему даже на пользу, так как позволили выступить в качестве жертвы культа личности. На период Хрущева и приходится кульминация его биографии.
После террора 30-х Академия наук превратилась в безвольный придаток партийного аппарата. Однако формально АН была пережитком гнилой царской демократии, - в отличие от подавляющего большинства учреждений и ведомств СССР, здесь сохранялась реальная выборная система. Академиков избирали тайным голосованием. В условиях послабления 60-х это стало порождать многочисленные коллизии. Дело было нешуточное: ранг академика АН равнялся рангу замминистра СССР. Подобная щель в тоталитарном заборе номенклатуры сводила людей с ума. В Академию лезли по головам. Частная справедливость на фоне общей несправедливости порождала несправедливость еще большую. Именно после 1953 года АН превратилась в гадючник старых интриганов, развращенных партийными подачками. Точнее, дело было сделано перед войной, но в условиях войны и массового террора люди не могли себя показать во всей красе.
Положение усугублялось тем, что строение Академии было уродливым и разношерстным. Официально разделение АН на секции копировало общую ситуацию в стране: количественно и качественно преобладали математики и физики, а гуманитарные секции влачили самое жалкое состояние. Однако выступавшие под видом историков и философов шуты гороховые были поголовно партийными и имели прямой выход в ЦК. С другой стороны, в условиях деградации гуманитарной культуры естественники дошли до полудикого состояния. Прекрасным примером академического невежества служат беспомощные упражнения Сахарова на ниве культурологии (хотя и сделанные из благих побуждений).
Наконец, в Академии существовало серьезное противоречие между «москвичами» и «ленинградцами», а также между Москвой Ленинградом и остальной страной.
Академическая раздробленность умело поддерживалась ЦК партии. Коммунисты вплоть до 1991 года относились к науке так же, как к религии, то есть терпели полезных ничтожеств, сжав зубы. По принципу «чем хуже, тем лучше». Каждый скандал или подлость в этой среде коммунистов только радовали. КГБ с этой целью проводил «активные мероприятия» и получал ордена за успешно проведенные операции по «разложению классово чуждых элементов».
Минц как нельзя лучше подходил к роли заправилы на академической кухне. С одной стороны, он был человеком глубоко партийным и имел большие связи на уровне Политбюро. В то же время он был человеком по советским меркам культурным и смог установить неформальные связи с верхушкой советской интеллигенции. Наконец, лично Минц был человеком общительным, больше всего напоминающим местечкового балагура в роли кавказского тамады. Он очень любил застолья, тосты, восточную лесть и восточные подарки и в то же время мог облечь в обтекаемую европейскую форму самую невероятную азиатскую чушь. Например, всерьез говорить о научной ценности мемуаров Брежнева или трудов Поспелова. Это своего рода синтетический советский человек, «евразиец», желанный гость в номенклатурных домах отдыха и Эстонии, и Таджикистана.
Но главное другое: Минц был прожженным лжецом, взяточником и интриганом. Сидящим у волшебной щели Академии наук. У щели, через которую ушлый молдаванин или азербайджанец при помощи волшебных «выборов» мог сразу подняться на три ступеньки карьерной лестницы. Надо только договориться с московскими академиками, чтобы они правильно проголосовали. Непосредственно какому-нибудь Курбан-аге с Капицей говорить затруднительно. А вот Минц спокойно мог, не меняя тона, говорить и с той, и с другой стороной. У него после 1953 года выросли крылья. Минц скользкой мокрицей перебирался в зловонном винегрете сплетен, скандалов, подтасовок и провокаций. Началось нечто невероятное. Жизнерадостный академик объезжал союзные республики, собирал бакшиш, раздавал его из-под полы соратникам, участвовал в многочисленных академических пулах и группах. Здесь он в академической группе историков, тут в еврейском лобби, а там - в «английском кружке» (что, масоны? какие масоны?!). При этом он кидал всех. Выборы-то тайные. Несколько раз его уличали, вычисляя очередное кидалово по косвенным данным или проплаченной «утечке», однажды обманутый азиат набросился на него с кулаками. Хладнокровного Минца это только веселило.
Дневники Минца дают красочное описание нравов АН 60-70-х годов. Из них, кстати, ясна вся надуманность и даже инспирированность русско-еврейских противоречий. У Минца был застарелый конфликт с академиком Рыбаковым, чему в дневнике посвящено несколько пронзительных мест.
«Берусь за перо буквально с отвращением, не только с презрением. Недаром говорится: как волка ни корми, а он в лес смотрит… - вот что прежде всего, следует сказать об академике Б. А. Рыбакове. Но это именно прежде всего а по сути дела - гораздо хуже: он переполнен какой-то зоологической ненавистью ко мне. Друзья уверяют, что в основе ее лежит расовая ненависть. Мне рассказывал бывший секретарь ИМЛ «Института марксизма-ленинизма» Илья Сергеевич Смирнов, что он как-то встретил торопящегося, как всегда, Б. А. Рыбакова… и на вопрос, куда он спешит, последовал ответ: иду выводить сионистов из ученого совета Института археологии!!»
