– Каждому свое. Будешь слушаться, сделаю человеком.
Толик слушался, жил красиво. Степаныч перестал разговаривать с ним покровительственно, в его голосе зазвучали нотки уважительные. Несмотря на холуйский и паразитический образ жизни, Толик вырос парнем не злым, страстью к вещам и накопительству не страдал, охотно ссужал пятерки менее удачливым сверстникам. Его нельзя было назвать галантным кавалером, но девушек он никогда не обижал, прощал пьяные истерики профессионалкам, относился к ним с искренним сочувствием, зная, что жизнь их тяжела, унизительна.
Толик начал задумываться над своей жизнью. Двадцать два года – немного, но уже и немало, надо как-то определяться. Газет он не читал, программу «Время» не смотрел, не знал, что надвигается гроза. Толик обратил внимание, что седой и золотозубый хозяин в «заповеднике» появляться стал реже, но не придал этому значения.
Наступил май, Толик убирал дорожки парка, думая о том, что проводит здесь последний сезон, а потом…
За воротами раздался низкий автомобильный гудок, Толик бросился открывать, «Чайка» подплыла к вилле из машины вышел Степаныч.
– Все, парень. Праздники кончились, начинаются серые будни, – сказал он.
– Случилось что?
Степаныч тяжело вздохнул, оглядел Толика с ног до головы, словно впервые увидел, и, неизвестно почему, запел:
– Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону. Помоги мне, Толик, кое-что забрать-упаковать, да собирай свои манатки, я тебя подброшу. Ты здесь никогда не был, никого не видел, ничего не знаешь. Что не воровал, Толик, одобряю, да иначе и выгнал бы давно. Деньжат хоть немного скопил?
– Не знаю, – искренне ответил Толик, – рублей триста, наверное.
Степаныч снова вздохнул, пошел в дом. Толик вернулся к родителям. Вечером за ужином отец долго молчал, поглядывая на сына.
– Прикрыли твою кормушку. – Он закурил. – И правильно. Да, а как у нас теперь будет?
– Да что случилось? – не выдержал Толик.
Отец махнул на него рукой.
– Москва, конечно, далеко. Но первая волна докатилась, боюсь, дальше хуже будет.
Так Толик Зинич узнал о том, что в жизни страны начались серьезные перемены.
Толик тоже изменил свою жизнь, мама помогла. Он оформился физруком в санатории. У человека с такой фигурой спрашивать документ о специальном образовании просто неприлично, его и не спросили.
В новой ипостаси Толик акклиматизировался быстро – заповедник не только его развратил, но и научил многому. Он хорошо усвоил, что командуют в жизни мужчины, а правят женщины. Но определенной категорией женщин Толик управлять умел.
Через месяц работать в санатории ему уже больше нравилось, чем в заповеднике. Там, конечно, богаче, жирнее, но за забором здесь же беднее, зато простор, аудитория признание.
Когда он появлялся на спортивной площадке или пляже, многие дамы украдкой вздыхали и отворачивались от своих супругов. Мужчины, завидев Толика, втягивали животы, переставали временно дышать, выпячивали грудь напрягали атрофированные дряблые мышцы. Он быстро усвоил: не следует лезть к женщинам, которые взглядом не зовут, необходимо аккуратно держаться со спортсменами – их рельефными мышцами не обманешь, станешь «надуваться», тут же вызовут на какие-нибудь соревнования, позора не оберешься.
Толик честно работал в своем санатории, но чтобы ему особенно не досаждали, он создал определенную систему. Когда происходил очередной заезд отдыхающих, он садился в радиорубке у микрофона и начинал уговаривать вновь прибывших не увлекаться едой и врачами, посвятить весь отпущенный срок физической культуре.
На следующий день утром Толик собирал откликнувшихся энтузиастов, демонстрировал свое тело, выводил группу на пробежку и, как он выражался, легкую разминку. На третий день не только в спортзал или на площадку, но и к завтраку выходили немногие. Толик специального образования, как известно, не имел, но, занимаясь сам, давно выяснил, какие с виду легкие упражнения впоследствии вызывают у нетренированного человека сильную мышечную крепатуру.
На данный заезд работа Толика заканчивалась, он лишь натягивал волейбольную сетку, изредка подметал площадку и был свободен.
Закон Толик чтил и по возможности старался его не преступать. Однажды он столкнулся с майором Антадзе, когда позволил себе демонстрировать физическое превосходство перед двумя парами измученных тяжелой сессией студентов. Бахвалясь перед напуганными девчонками, Толик взял одного из кавалеров, поднял над головой и тряс, приговаривая, что вытряхнет из него все формулы. Зрители и возмущались, и восхищались одновременно, разделившись на два лагеря болельщиков.
Отари подошел, раздвинул зрителей и сказал:
– Поставь мальчика на место.
Толик опустил будущего ученого на землю, взглянул на низкорослую округлую фигуру Отари, усмехнулся.
– Иди, отец, кушай, иначе похудеешь.
Болельщики довольно хохотнули.
– Ты сильный парень. Уважаю, – сказал Отари, подхватил Толика за плечи, раскрутил, швырнул в кусты и уже милицейским голосом сказал:
– Пойди сюда!
Толик вылез из кустов оглушенный, покачиваясь.
– Ты, Толик Зинич, – Отари ткнул его коротким пальцем в грудь, – запомни, в следующий раз я тебя зашвырну в камеру. Ты понял. – И в голосе его звучал не вопрос, а утверждение. – Громко скажи, чтобы люди слышали: я все понял, Отари Георгиевич, больше не буду.
Толик слово данное держал, никогда ни при каких обстоятельствах силу молодецкую больше не демонстрировал. С женщинами – дело другое, так то было не хулиганство, а услуги, можно сказать, работа. А за работу полагается платить. Попадались недогадливые либо стеснительные, у таких он деньги «занимал», зная, что такого рода деятельность Уголовным кодексом не предусмотрена.
За два года Толик забыл особняк, огороженный высоким забором, узнал, что золотозубого седого хозяина выгнали из партии, и в бывшем «заповеднике» теперь какая-то школа по усовершенствованию. Ностальгия не мучила, жил днем сегодняшним.
Зимой дни были скучнее и беднее. Отдыхающие, в основном люди пожилые и серьезные, на Толика внимания почти не обращали. Женщины приезжали и в подходящем возрасте, лет сорока с небольшим, и развлечься были не прочь, одно плохо – деньги у зимнего контингента отсутствовали. Толик убедился, можно какие угодно порядки заводить, менять начальников, тасовать подчиненных, а человек с деньгами получит номер в гостинице или путевку в санатории и поздней весной, и ранней осенью, а безденежный прибудет с декабря по март.
В феврале, когда Толик изнывал от тоски и безденежья (откладывать на черный день он так и не научился, все заработанное в сезон он спускал с дружками), в кафе к нему за столик подсел незнакомый пожилой мужчина.
– Здравствуй Толик, – сказал он, осторожно слизывая с ложки жидкую сметану, – как живешь?
Толик взглянул на незнакомца безразлично, даже не пытаясь его вспомнить. Какой прок от человека, прихлебывающего кислую разбавленную сметану в дрянном кафе?
– Спасибо.
Незнакомец согласно кивнул, будто получил подробный исчерпывающий ответ, сказал:
– Пройдем в ресторан, пообедаем.
Толик не шелохнулся, случай, когда у приглашающего в конце обеда не оказывается денег, не так уж редок. Со старого прилизанного хмыря, которому, возможно, опохмелиться не на что, взятки гладки, а с него, Толика Зинича, официантка всегда получит.
– Выиграли, отец, по лотерее?
– Занял в кассе взаимопомощи. – Незнакомец достал из кармана несколько мятых сторублевок. – Меня зовут Иваном Ивановичем.
Через час Толик ел настоящий шашлык по-карски, обсасывая нежные ребрышки, запивал марочным коньяком. Он поглядывал на пожилого гостя с любопытством, пытался его вспомнить, однако безуспешно, понял лишь: не курортник, а из прошлого «заповедника». Иван Иванович был невысок, сутул, в массивных очках, седые волосы почти прикрывали невысокий лоб. Ходил тяжело, опираясь на дорогую инкрустированную палку.
«Как же я его с такой приметной внешностью не запомнил?» – удивлялся Толик, не подозревая, что ни внешность, ни имя в данной ситуации не играют никакой роли.
Иван Иванович молчал пил боржоми, а когда Толик принялся за кофе, сказал:
– Знаешь, Толик, какова первейшая заповедь там? – Он махнул рукой, и Толик заметил на его запястье бледную татуировку. – Не у капиталистов, упаси меня боже, а в зоне, где тоже люди живут. Она проста: никого не бойся, ни у кого не проси и никому не верь.
Одновременно с татуировкой Толик отметил и тягучую блатную манеру говорить. Он ответил:
– Не ведаю, та жизнь ко мне никаким краем.
– Степаныч – помнишь его, – тоже так полагал, так он уже год под следствием, скоро суд. Если под вышку не подведут, у него «в особо крупных размерах» и иные дела, срок определят предельный. Там родного и захоронят: возраст, здоровье – пятнадцать лет не вытянет. Ты, Толик, молодой, крепкий, тебе куда как легче.
