Пересветов провел нас в небольшую гостиную. Царивший здесь хаос был вполне под стать безобразному виду хозяина. Вещи были в беспорядке разбросаны по дивану и стульям, посреди комнаты валялись брошенные сапоги. Обеденный стол загромождала грязная посуда. Сбоку, в опасной близости к краю стола, стоял серебряный поднос. На нем красовался графин, вполовину заполненный какой-то золотисто-желтой жидкостью. Рядом стояла граненая рюмка на короткой ножке, из которой, судя по остаткам, совсем недавно пили.
Несмотря на жаркую погоду, окна были плотно закрыты. В стоячем затхлом воздухе витали запахи настоянных трав и кислого, давно не стиранного постельного белья — словом, пахло комнатой лежачего больного, хотя вошли мы вовсе не в спальню.
Странно выглядел на фоне всего этого запустения большой портрет самого Пересветова, висевший над диваном. Евгений Александрович был изображен здесь таким, каким я видел его на венчании, в самом что ни есть распараде — в мундире и двууголке, рука на эфесе шпаги, взгляд устремлен вдаль. Казался он здесь куда моложе своих истинных лет, да и красавцем писаным его тоже можно было бы назвать — по всей видимости, художник тщился украсить предмет своего творчества, сохранив в то же время истинные черты. Мне подумалось, что так мог бы выглядеть младший брат моего зятя — когда б он у него был.
Словно составляя трельяж с этим портретом, по обе стороны его висели два портрета фотографических, меньших размеров. На левом зять мой был облачен во фрак; он стоял, опершись на столик с гнутыми ножками, а чуть на отлете держал цилиндр. На правом Пересветов был в студенческой тужурке; склонившись над книгой, он в задумчивости касался лба двумя пальцами.
Напротив дивана, а вернее, напротив портрета на стене висело большое зеркало в тяжелой оправе фигурного литья, как мне показалось, посеребренной. На удивление и к страху моему, зеркало было треснутое, причем сильно. В нем, словно бы составленная из плохо подогнанных кусочков, виднелась та самая обстановка гостиной, красноречиво свидетельствовавшая об отсутствии здесь хозяйки, уже далеко не однодневном.
— К несчастью… — пробормотал я.
— Что? — переспросил Владимир.
— Зеркало разбитое… — пояснил я.
Владимир чуть скривил рот, что долженствовало означать его пренебрежение всяческими суевериями, но промолчал.
Меж тем Пересветов, засунув руки в карманы брюк, следил за нами хмурым взглядом и даже не предлагал сесть. Молчание затягивалось, я испытывал неловкость; полагаю — и Владимир тоже. Наконец в лице Евгения Александровича что-то дрогнуло. Он словно бы попытался светски улыбнуться, кивнул на графин и вдруг сказал, коротко кашлянув:
— Ореховая. Не угодно ли?
Не дожидаясь ответа, Евгений Александрович взял в буфете еще две рюмки, поставил рядом со своей. Молча наполнил их. Мы с Владимиром, не сговариваясь, качнули головами, давая понять, что воздерживаемся, но Пересветов словно бы и не заметил этого. Евгений Александрович запрокинул рюмку, и от движения этого расстегнутый рукав сорочки сполз к локтю. Я ужаснулся: правую руку покрывали многочисленные порезы и ссадины. Некоторые были кое-как залеплены кусочками гуммозного пластыря.
— Извините за беспорядок, господа, — сказал Евгений Александрович сдавленным голосом и опустился на фаевую[15] козетку, стоявшую возле буфета, — вовсе неуместный здесь предмет меблировки. — Вы, верно, наслышаны о моем несчастье, да, несчастье. Прошу садиться — где сочтете возможным.
Он машинально, совсем по-детски, лизнул один из порезов — незаклееный, на указательном пальце, но тут же сконфуженно отдернул руку.
Я сел на стул — единственный, который был свободен от разбросанных вещей. Владимир остался стоять. Пересветов вопросительно посмотрел на него, и я поспешил коротко представить молодого человека как давнего нашего знакомого, друга семьи. Зять мой кивнул, но во взглядах, которые он время от времени бросал на моего спутника, сквозила явная настороженность, чтобы не сказать недоброжелательность.
— Ну же, Евгений Александрович, — сказал я, — поведайте, что тут у вас стряслось. А то, знаете ли, сердце не на месте. Да что говорить! В пятках оно, сердце-то, там же, где и душа. Перво-наперво — где Аленушка? Что с ней?
— Не знаю, — с тяжелым вздохом ответил Пересветов. — Исчезла Леночка и тем поставила в весьма неловкое положение и себя — себя, знамо дело, в первую очередь, — и меня, грешного, да. Ибо полицейские дознаватели подозревают, что я как будто бы знаю, где она, но скрываю это.
Слабые угольки надежды на то, что Пересветов имеет хоть какое-то представление о местопребывании моей дочери, угасли окончательно.
— Беда случилась совсем недавно, — начал рассказывать мой зять глухим, бесцветным голосом. — Елена только перешла из книжного магазина Ильина, где служила ранее, в книжную лавку Сперанского…[16]
— То есть незадолго до исчезновения Елена Николаевна поменяла работу? — тут же уточнил Владимир. — И какие были тому причины?
Вопрос, который показался мне вполне невинным, отчего-то смутил Евгения Александровича. Он нахмурился, побарабанил пальцами по подлокотнику козетки. После изрядной паузы ответил пасмурным голосом:
— Видите ли, господин… э-э…
— Ульянов, — подсказал Владимир.
Пересветов равнодушно кивнул и продолжил:
— Видите ли, господин Ульянов, Елена Николаевна видела в своей работе не просто занятие, необходимое для обретения хлеба насущного. Поверьте, в этом-то как раз у нас не было необходимости. Я вполне в состоянии содержать семью. Но для Елены Николаевны служба в книжной лавке означала деятельность на ниве народного просвещения, да, просвещения. При лавке господина Сперанского — даром что это лучший книжный магазин в городе — уже пятнадцать лет работает народная библиотека. Елена давно хотела устроиться туда, да только место было занято. А тут вдруг освободилось, да, освободилось. В мае. Едва Елена узнала об этом, как тут же ушла из магазина Ильина. Получила расчет, да. Господин Ильин не хотел с нею расставаться, но Елена Николаевна, при необходимости, может быть весьма неуступчивой. И тотчас устроилась к Сперанскому, где ее взяли с радостью и охотой.
По лицу Владимира я понял, что объяснения моего зятя вызвали у него какие-то сомнения — в отличие от меня. Я, напротив, узнал в рассказе свою дочь, романтически настроенную и решительную юную особу. Слова Евгения Александровича об ее умении проявить твердость меня тоже ничуть не удивили. Упрямства или, если угодно, настойчивости моей Аленушке было не занимать, этим она в мать-покойницу пошла.
— Словом, в мае Елена стала работать в лавке Сперанского, — продолжил Евгений Александрович. — И работала, да, работала. Вплоть до своего… гм-гм… бегства… То есть исчезновения, уж и не знаю, как вернее назвать…
— Понятно, — сказал Владимир — как мне показалось, разочарованно. — Значит, в конце мая Елена Николаевна ушла из ильинского магазина. Да, магазин Ильина я знаю, бывал там. — Он слегка прищурился, будто что-то вспоминая. — Хорошая книжная лавка, и торговля поставлена отменно. Там ведь, в первую очередь, детские книги продают, верно?
— Совершенно верно, — сухо ответил зять. — Магазин Ильина на Панской. Только супруга моя ушла оттуда не в конце мая, а в первой половине месяца, да, в первой половине. Если уж точно — двенадцатого числа… — Он вздохнул, покачал головой, в очередной раз зябко потер руки. — Ну да. А две недели назад случилось несчастье… В общем, в воскресенье вечером мы повздорили с Еленой. Причина была совершенно пустячная. — Пересветов поморщился, словно вдохнул оподельдока.[17] — Даже в памяти не осталась. Не то чтобы мы часто контрировали, но иногда случалось. Вот и в тот вечер, да… Словом, мы повздорили. Наутро Елена Николаевна ушла на работу. Вернулась в состоянии нервическом, я тоже тем временем торпыхнулся не помню с чего, так что мы едва опять не столкнулись, как два поезда на всех парах. Однако же кукуевки[18] не произошло, нет, не произошло. Елена постепенно успокоилась, тем не менее объяснить мне свое состояние не пожелала. Следующий день был вторник, да, вторник… Пятое июня, как сейчас помню. И вот во вторник вечером вдруг объявился у нас судебный следователь, господин Марченко. Долго расспрашивал Елену о том, что было накануне, как она провела день, да кто приходил в лавку, да когда она сама ушла с работы, — причем расспрашивал будто и невзначай, словно его это не очень заботило. Я поинтересовался причиною странных расспросов. И вдруг господин Марченко отвечает, что во дворе, недалеко от черного хода, ведущего в лавку, сторож обнаружил ночью мертвое тело, да, тело. И что будто бы покойник тот был не просто умерший, а кем-то убитый. Ответил он мне, а потом откланялся и ушел. Попросил только Елену Николаевну к нему в окружной суд непременно на следующий день прийти. Так-то… А она возьми да на следующий день и исчезни! — Евгений Александрович опять поморщился, еще сильнее. — Вот тогда господин судебный следователь пригласил для дознания — для дознания! — в окружной суд уже не кого-нибудь, а меня, да, меня. И сообщил, что имеет все основания полагать мою жену виновной в убийстве этого фали,[19] Валуцкого, да, некоего Валуцкого Юрия Митрофановича, двадцати пяти лет от роду, уроженца Сызрани, служившего техником на водонасосной станции, вот именно!
