Мы повернули назад и снова направились к Заводской улице.
Я шел и ловил себя на том, что мысли так и прыгают в голове, причем вместо одной, какой-нибудь дельной, вдруг абцугом выскакивает совершенно неожиданная, нисколько в данный момент не обязательная. Шарада… Опечатки… Насилие и террор… Террор и насилие… Листок из книги… Лавка Сперанского… Внезапно пришло мне на ум, что вот жил-был отставной поручик Сперанский и вдруг взял да сноровил книжный магазин, а потом к нему еще и библиотеку добавил. И эта книжная лавка с библиотекой уже полтора десятка лет как благоденствуют. А ведь я, отставной подпоручик, тоже мог бы, наверное, книжный магазин учинить. Дело благородное, старательное, просвещению способствующее, и дочь моя со мною работала бы. Эх… Нет у меня книжной лавки, и, видимое дело, уже никогда не будет, а дочь моя вообще неизвестно где. Вот ведь беда неизбывная! Любая, даже самая отвлеченная мысль непременно возвращала меня к моей Аленушке…
Мы свернули на Заводскую и через несколько минут действительно оказались у магазина, обозначенного вывеской: «Книжная лавка А. Н. Сперанского».
Владимир не сразу вошел в лавку, а немного постоял, разглядывая широкие витрины магазина. Я тоже остановился рядом.
Витрины были уставлены и заставлены книгами — именно уставлены и заставлены, и даже перезаставлены. От прямых лучей яркого июньского солнца их защищали белые с голубыми прошвами наружные маркизы. Книги лежали в стопках, перевязанные бечевкой, стояли стоймя, выказывая корешки и лицевые стороны, некоторые были даже раскрыты, чтобы явить миру искусную вязь шрифта или красивый фронтиспис. Задние стенки витрин пестрели гравюрами и литографиями, пришпиленными к плотному картону.
Из книг здесь были главным образом новинки. Я увидел свежие тома собраний сочинений Лермонтова и Грибоедова, художественный фолиант под названием «Поэмы Оссиана» какого-то Макферсона, заново изданную «Жизнь Иисуса Христа» Фредерика Фаррара, чудесно исполненную детскую книжку «Гайавата» Генри Лонгфелло. Весьма торжественно выглядел альбом Василия Петровича Верещагина «История Государства Российского в изображениях державных его правителей». Иллюстрированная книжка под названием «Главнейшие съедобные и вредные грибы» сулила быть весьма полезной — я заядлый охотник до грибов, значительно в них разбираюсь, а все равно наверняка нашел бы в этой брошюре много для себя дельного. Наверное, хорош был «Путеводитель в Палестину по Иерусалиму, Святой Земле и другим святыням Востока». «Только куда уж мне в Палестину! — горько подумал я. — Вот спустился вниз до Самары — уже целое путешествие, да такое, что кому иному и не пожелал бы!» Зато «Альбом-путеводитель по Волге», стоявший рядом, был бы достопримечателен и мне — давно мечтал я проплыть по великой реке, ну, скажем, от Нижнего до Астрахани, города разные посмотреть, жизнь человеческую понаблюдать, да хорошо бы с Аленушкой, да с внуками… Ах, беда ты беда, опять все тот же бес за мысли дергает!.. Не путеводители тебе читать, дулебина бестолковая, а вон «Мысли о воспитании» Джона Локка! Только сейчас уже поздно, ранее нужно было это делать, когда дочь еще не упорхнула из-под отцовского крыла…
Я в сердцах шагнул в сторону, задев при этом головой фестончатый край маркизы, и толкнул дверь магазина. Владимир последовал за мной.
Внутри было немного душно, но не столь темно, как я мог вообразить по причине заставленных книгами витрин. Зал являл собою двусветное помещение, и сквозь верхние окна проникало достаточно солнечных лучей, чтобы покупатели не испытывали неудобства. Как и в большинстве такого рода лавок, здесь царил особый запах, только книжным магазинам и присущий, — пахло типографской краской, лежалым картоном, переплетчицким клейстером и той своеобычной пылью, которую только бумага и может порождать.
Книг здесь было великое множество, не зря лавка Сперанского считается лучшим и самым богатым книжным магазином в Самаре, только не до книг нам было теперь, да и в витрине мы уже насмотрелись на новинки. Я отыскал глазами конторку и, достигши ее, попросил стоявшего рядом приказчика адресовать нас к старшему в магазине. Тот склонил напомаженную голову и провел нас в небольшую комнату, дверь коей располагалась в задней стене между высокими шкафами. Здесь тоже было немало книжных стопок, перевязанных бечевками, а более того имелось бумаг, разложенных на деревянном столе о двух тумбах и лежавших кипами на полках внушительного вида этажерки. За столом сидел сухощавый немолодой мужчина в светлом парусинном пиджаке и при цветном галстуке.
— Чем могу служить, господа? — Мужчина встал из-за стола.
Мы представились.
— Матвей Косьмич Ослябьев, — представился мужчина в свою очередь. — Старший приказчик сей книжной компании. Какими изданиями интересуетесь, господа? Наверное, вас привело сюда что-то особенное, коль скоро вы обращаетесь ко мне, а не ищете совета у книгопродавцев в зале? Уверяю вас, я знаю о книгах если не все, то очень многое. — Улыбка на лице Матвея Косьмича была весьма странной — приторной и кислой одновременно, что-то вроде меда с уксусом.
— К сожалению, не книги стали причиной нашего визита, милостивый государь, — сказал я, — не книги, а служащие вашей, как вы сами сказали, компании. Правильнее сказать, даже не служащие, а всего одна служащая — Елена Николаевна Пересветова.
Матвей Косьмич вмиг посерьезнел. Мед из улыбки весь вышел, как, впрочем, исчезла и сама улыбка, а вот уксус остался.
— Понимаю. Понимаю. — Матвей Косьмич вышел из-за стола и, сделав два шага, приблизился к нам. — Вы, сударь мой, назвали себя Ильиным Николаем Афанасьевичем, разве нет? А девичья фамилия Елены Пересветовой — Ильина. Стало быть, Елена Николаева Ильина приходится вам дочерью. Я правильно угадал?
Я лишь коротко кивнул. Владимир пока не сказал ни слова.
— Мне чрезвычайно неприятно сообщать вам это, сударь мой, однако же скрывать не буду. — Старший приказчик несколько секунд помолчал. Признаться сказать, его обращение «сударь мой», вполне естественное в обыкновенном разговоре, почему-то немало меня коробило. — Елена Николаева Пересветова уволена от должности в нашем магазине и более здесь не работает.
— Как — уволена от должности? — так и ахнул я.
— Совершенно справедливым образом, сударь мой. Две недели назад, после… хм-хм… весьма прискорбного события, произошедшего, можно сказать, в нашей лавке, Елена Николаева Пересветова не вышла на службу и больше так и не появилась. Извините, сударь мой, я понимаю, вам больно это слушать, ведь речь идет о вашей дочери, но истина остается истиной. Упомянутую Елену Николаеву Пересветову по известному пункту можно было бы уволить и без объяснений, однако вот вам объяснение: по причине оставления места службы без соблюдения необходимых правил и условий.
— Вы упомянули о прискорбном событии, уважаемый Матвей Косьмич, — вступил в разговор Владимир. — Может быть, вы сочтете возможным пояснить, что именно произошло в вашем магазине?
— Весьма и весьма сожалею, господа. — Старший приказчик скривился так, будто к уксусу добавился еще и лимон. — Я не вправе говорить об этом. Господин управляющий особым образом распорядился на этот счет. Мы весьма печемся о репутации нашего магазина, и для нас крайне нежелательно, чтобы разного рода слухи и домыслы появлялись в газетах. И прошу вас, господа, не говорите «в вашем магазине»! Это неверно. Рядом с магазином — да, во дворе. Но никак не в магазине, уж извините!
— Но мы не имеем к газетам никакого отношения! — вскричал я. — Речь идет о моей дочери!
— О вашей дочери я вам уже все сказал, — ответил старший приказчик.
— Все ли? — с горечью произнес я. — О том, что она уволена от должности, я действительно услышал. А как она работала? Как к ней относились вы и другие служащие? Какого мнения были о ней покупатели?
— Елена Пересветова была у нас на хорошем счету. — Лицо Матвея Косьмича потеплело. — Она давно хотела места в нашем магазине, и, как только место освободилось, господин управляющий тут же принял ее. Ваша дочь хорошо разбиралась в книгах, господин Ильин, умела рассказать о них покупателям любых сословий и званий и относилась к своей работе со всем тщанием. Могу вас заверить, что никаких нареканий на нее не было.
Я мог бы даже улыбнуться, заслышав добрые слова, сказанные о моей Аленушке, но улыбка никак не хотела складываться. Все, что говорил старший приказчик, произносилось в прошедшем времени, и это прошедшее время резало мою душу как ножом. Разбиралась… Умела… Относилась… Господи милосердный! Аленушка моя, где же ты? Здорова ли? Жи… Нет, эти слова я даже мысленно не мог произнести!
— Скажите, пожалуйста, господин Ослябьев, а Евгений Александрович Пересветов не появлялся ли в магазине? — вдруг спросил Владимир.
