и немало светлого, хорошего. Кончавшийся одесский период был жарким полуднем моей жизни. До заката было еще далеко, но лучшие годы жизни были уже позади. Семейное гнездо переносилось в новое место, где оно уже не останется полным, ибо у птенцов подросли крылья и им предстояло улететь в разные стороны, рассеяться не только физически, но и духовно... А я покидал теплый юг, теплое море, друзей и соратников и ехал «на север далекий, угрюмый, холодный, но сердцу родной». Ища покоя для измученной души и тишины для научной работы, я менял место. Увы! не от меня зависело менять время. А предстоявшие годы жизни совпали с эпохою социальных бурь...
Конец первого тома
С. М. Дубнов
Книга жизни
Том II (1903–1922)
Ко второму тому
В предыдущем томе, обнимающем последние десятилетия XIX в. и первые годы XX, преобладали описания старого быта и новой культурной динамики. Настоящий же том, обнимающий период в 19 лет (1903–1922), содержит больше материала для истории политических движений. Первая русская революция с погромами 1905–1906 гг., мировая война и параллельная война русских властей с евреями, февральская революция 1917 г. и сменившая ее диктатура большевиков, гражданская война и «военный коммунизм» — все это не могло не отразиться на судьбе историка, лично пережившего эти исторические перевороты. Отсюда и перемена в способе изложения в соответствующих главах настоящего тома. Если в первой части его выдержки из дневников являются дополнениями к основному тексту описания, то во второй части они сплошь заполняют текст. Я считал нужным давать об этих фатальных годах сведения, записанные под первым впечатлением пережитых событий. Конечно, и здесь приводятся лишь самые существенные цитаты из подробнейших записей, так как я не желал слишком расширить объем «Книги жизни» и нарушить пропорциональность ее частей.
Как указано дальше в тексте, я вел свои дневники и затем вывез их из Советской России с опасностью для моей свободы и даже жизни. Такая опасность заставляла многих воздерживаться от ведения записей в годы террора и инквизиции Чеки или уничтожать сделанные записи при оставлении России, когда око чекиста проникало во всякую бумажку. Но мне какой-то исторический императив не позволял расстаться с многолетними записями, которые могут служить материалом для истории нашего «смутного времени»,
Как я ни старался сжимать изложение и сокращать выписи из дневников, мне не удалось закончить свои воспоминания во втором томе. Я должен был прервать их на весне 1922 г., моменте моего исхода из Советской России. Остается еще заграничный период моей жизни, описание которого я намерен закончить моментом исхода из гитлеровской Германии (1933). Эта заключительная часть войдет уже в третий и последний том «Книги жизни», где будет помещен и отдел «Размышлений».
Рига, Лесной парк
Май 1935
Книга седьмая. Годы погромов и первой революции (Вильна, 1903–1906)
Глава 41
Гомель и Вильна (июнь — декабрь 1903)
Приезд в Вильну. — Летний слет близ Гомеля. Встречи реликвиями прошлого и политической молодежью. — Устройство гнезда в Вильне и улет птенцов. — Беседа с инакомыслящими (Бунд) и первое размежевание национальной и классовой политики. — Гомельский погром и «страшные дни» в виленской синагоге. — Встреча с д-ром Кантором. — Окончание первого тома «Всеобщей истории евреев»; глава о возникновении христианства в первой редакции.
18 июня 1903 г. мы приехали в Вильну. Вследствие летнего разъезда на дачи, мы лишены были помощи знакомых при устройстве нового гнезда. Мы временно приютились в свободной квартире известного сиониста Исаака Гольдберга на Виленской улице, так как семья его уехала на лето за границу. Посещали мы его брата, сиониста-писателя Бориса, жившего в пригородной дачной местности Зверинец. Там я встречался с первыми революционными сионистами из недавно возникшей рабочей партии «Поале Дион»{374}. Молодые люди радовали меня своим бодрым настроением и готовностью к самообороне против погромов, но мне казалось, что чрезмерно развитый в них классовый дух несовместим с всенародным принципом в программе сионизма.
Две недели прошли в поисках квартиры. Это было чрезвычайно трудно в городе, где дома на узких и кривых улицах старого центра, среди шума и духоты, были совершенно непригодны для спокойной умственной работы, Наконец мы нашли квартиру в верхней части города, на Большой Погулянке, недалеко от крутого спуска этой улицы по направлению к центральным улицам, Завальной и Тройской. В одном из домов, построенном по правилам новой архитектуры, мы наняли в верхнем этаже квартиру из пяти комнат с большим кабинетом, с балкона которого открывался вид на нижний старый город до замыкающих его высот Замковой горы. Крайне утомленный от недавних переживаний на юге и от трудностей переселения, я не мог думать о немедленном возобновлении прерванных работ. Поэтому я в начале июля, оставив семью в Вильне, уехал на отдых в Полесье, куда звал меня мой старый друг и дачный устроитель М. Каган.
На этот раз я поселился не в усадьбе с лесопильней близ Речицы, а в дачной местности близ Гомеля, главной резиденции Кагана. В этом дачном пригороде, под названием Чонка, среди соснового леса на высоком берегу Сожа понастроили себе много дач зажиточные гомельские евреи; здесь жили семьи их в летние месяцы, образуя сплошной поселок родственных или знакомых семейств. Шумно было среди нагроможденных дачных домиков, среди дамского говора и детского крика, суетного летнего безделья, в лесу, где поминутно можно было наткнуться на гуляющих дачников. Я попал сразу в шумный круг родственников, друзей и знакомых, мешавших мне беседовать с лесом, рекою и полем на непонятном для других языке. Хозяин нашей обители, М. Каган, уехал тогда за границу для лечения и оставил меня в компании, где лишь немногие могли меня интересовать.
Были, однако, случайные интересные встречи. В Чонке я встретил своего родственника Саула Гурвича{375}, которого не видел больше двадцати лет, со времени его отъезда из Петербурга. С тех нор он почти оторвался от литературы и вел обывательскую жизнь в провинциальном украинском городке Глухове, где устроил маленький кредитный банк. Теперь он присматривался к новым течениям в еврействе и хотел выслушать мое мнение. Из наших бесед в чонкинском лесу я вынес впечатление, что он ищет пути среди различных направлений, Политический сионизм привлекал Гурвича лишь условно: если это движение гарантирует скорое практическое разрешение еврейского вопроса; духовный же сионизм и мой автономизм были ему, как практику, просто непонятны, и он долго допрашивал меня, какую
