искорки я погашу, чтобы ночь над страною настала.
В этой тьме не увидят той властной руки, что зверей на арену послала...
Поэт отвечает коварному тирану:
Ты ошибся, палач. Пусть сгущается мрак, своего ты не скроешь позора.
В этой жуткой ночи свет мерцает вдали: то немеркнущий свет приговора...
Вспомни старую дивную повесть: в тот час, как безумец другой,
Над святыней глумясь, восседал среди шумного пира.
Чей-то перст роковые чертил письмена,
А по стогнам, молчавшим в объятиях сна,
Тихо двигались полчища Кира...
Царский Вавилон, наказанный японским Киром за пленение евреев, штурм Порт-Артура как возмездие за погромы Кишинева и Гомеля — эту пророческую думу мне хотелось провести контрабандою в печать мимо аргусов цензуры. Я послал стихотворение в редакцию «Восхода» для напечатания в еженедельном издании, в том нумере, который должен был выйти в Пурим, для того чтобы титульная маска «Гаману» подходила к этому празднику. Песнь 19-летней Сивиллы{384} была напечатана за ее подписью в № 7 недельного «Восхода», но обмануть цензуру не удалось: она угадала в «Гамане» намек на Плеве или даже на Николая II, а в «полчищах Кира» карающую руку японцев — и конфисковала нумер. Пришлось его перепечатать с пропуском запрещенного стихотворения. Через несколько месяцев Плеве был разорван бомбою Сазонова{385} на площади Варшавского вокзала в Петербурге, и соредактор «Восхода» Тривус, встретив мою дочь, воскликнул: «Ведь вы ему напророчили эту беду!» Однако сама пророчица еще раньше пострадала: она вместе с другими «революционерками» была исключена из Высших курсов за участие в протесте студентов против профессоров, подписавших патриотический адрес правительству. В апреле цензурная кара постигла и «Восход»: еженедельник был по распоряжению министра внутренних дел приостановлен на полгода «за вредное направление», и только ежемесячные книги продолжали выходить в увеличенном объеме.
Ярость правительственной реакции, однако, не так угнетала, как прежде. Чувствовалось приближение карающей руки: «Чей-то перст роковые чертил письмена». В конце апреля я писал: «За то, что ты всех топил, топят теперь тебя» (изречение Мишны). Японцы потопили красу русского флота броненосец «Петропавловск» с командой и нанесли русской армии еще целый ряд поражений. И я спрашивал: «Готовится ли новый Севастополь{386}, будут ли последствия его для внутренней жизни такие же, как полвека назад?» Историческое чутье подсказывало, что будут реформы, если не революция. В ожидании кризиса российского «третьего Рима» я уходил в эпоху второго Рима, с увлечением писал о росте Византии, предшественницы православной Руси. В общественной жизни было затишье перед грозою, и я мог в этот промежуток спокойно работать и аккуратно доставлять главы второго тома «Истории» для ежемесячных книг «Восхода».
В Вильне у меня не было своего литературного кружка, как в Одессе. Были только частые встречи с представителями местной интеллигенции. Моим соседом был Борис Александрович Гольдберг, живший в том же доме на Погулянке. Работая полдня в правлении торгового дома Сегаля (фирма аптекарских товаров), он все свободное время отдавал сионистской работе и порою писал по-русски или по-немецки статьи по экономическим вопросам. Сионизм не мешал ему заниматься «работою голуса», и он был непременным членом различных общественных организаций. Мягкий и незлобивый по натуре, он везде стремился к примирению партий. Помню его частые вечерние посещения, когда он мне передавал все городские новости и политические сообщения приезжих из Петербурга и других центров; мы с ним часто совещались по общественным вопросам, сходились в собраниях и заседаниях.
Противоположностью спокойному и уравновешенному Гольдбергу был другой мой сосед по Погулянке, бурный и говорливый Шмарья Левин{387}. Он в это время переселился из Екатеринослава в Вильну и занял здесь пост проповедника при хоральной синагоге. Из Германии, где он получил свое высшее образование, он привез вместе с титулом доктора роль проповедника нового типа, но он был гораздо оригинальнее своих германских образцов. На хорошем народном идиш он искусно связывал цитаты из библейского текста, Агады и Мидраша, приправлял их перцем собственных острот и анекдотов и воодушевлял слушателей этой смесью пафоса и остроумия. В частной беседе он был неистощимым в импровизациях мыслей и анекдотов. Раз навсегда примкнув к сионизму, он остался в этой области догматиком, не допускавшим никаких отклонений от «генеральной линии» партии, что в связи с его оригинальным ораторским талантом сделало его впоследствии шефом партийной пропаганды. Спорить с ним было невозможно: он оглушал противника каскадом слов, не давая ему даже возможности высказаться. Мы поэтому избегали споров и вели мирные беседы в те вечера, когда он приходил к нам, часто вместе с другими соседями. Был у нас один раз в неделю и сборный пункт — в доме старшего Гольдберга, Исаака Александровича, одного из тех сионистов, которые мало говорят и много делают. В пятничные вечера мы сходились в его большой квартире на Виленской улице. Туда приходили некоторые виленские «маскилим»; из них самым симпатичным был А. Найшул{388}, член общинного правления. Частыми посетителями этих вечеров были проезжавшие через Вильну общественные деятели. Беседовали о политических и литературных новостях, слушали остроты Ш. Левина и к полуночи мирно расходились по домам.
Из других виленских встреч упомяну о старике Иошуе Штейнберге{389}, реликвии первой эпохи Гаскалы. Он был цензором еврейских книг, инспектором еврейского Учительского института и лексикографом, составителем известных еврейских словарей. Как чиновника, особенно цензора, Штейнберга не любили и в ортодоксальных, и в либеральных кругах, но собеседник он был интересный. Он был очень польщен моим визитом и добродушно напомнил мне, что в одной из своих статей я крепко пожурил его за казенное отношение к еврейскому образованию. При всем различии наших воззрений мы дружески беседовали, преимущественно о прошлом; он был живой историей виленской Гаскалы, зять поэта Лебенсона-отца, товарищ рано погибшего Лебенсона-сына, стихи которого он перевел на немецкий язык. Я его уговаривал писать воспоминания, но когда он через пару лет взялся за них и написал одну главу, она оказалась очень сухой, как казенный рапорт. Он был лексикограф, а не литератор. Ему было около 75 лет, и тем не менее он был еще очень бодр, имел молодую жену и маленькую дочку и не отрывался от своих работ по составлению словаря и грамматического комментария к Библии. Через несколько лет старец посетил меня в Петербурге. Мы говорили о продолжении его воспоминаний, но это было уже незадолго до его смерти.
Встретил я в Вильне и своего старого петербургского противника, Файвеля
