– Я не согласен. Секретариат рассматривает данный вопрос в третий раз. Никаких перемен к лучшему первые два обсуждения не принесли. Пора не уговаривать, а спрашивать с министров.
К. У. Черненко и остальные секретари приуныли. Все так удачно складывалось, и надо же.
– Что ты, Михаил Сергеевич, предлагаешь?
– Я за то, чтобы строго следили за выполнением принимаемых решений, коль беремся за какой-то вопрос. Кто их нарушает, должен отвечать в партийном порядке.
– Может, условимся так: последний раз предупредим коммунистов Братченко и Непорожнего. Не поможет, накажем по всей строгости.
Никто не возражает. Горбачев к штурму неба не готов, но флаг показал.
Мне весьма не понравился «компромисс»: М. С. Горбачева – в генеральные секретари, А. А. Громыко – в председатели Президиума Верховного Совета СССР. Еще больше раздражало, как все это обставлялось. Чтобы члены политбюро не разодрались, участники пленума ЦК должны были добровольно подвергнуться оболваниванию.
Когда Громыко взошел на трибуну и в роли повивального деда принялся петь дифирамбы Горбачеву, я заметил сидевшему по соседству Арбатову:
– Добился-таки министр своего. Пусть наполовину.
После смерти Брежнева министр потребовал разделения постов генерального и председателя, с чем и подступился к Андропову. Тот не забыл – «каждый должен заниматься своим делом». Громыко пришлось довольствоваться креслом первого заместителя председателя Совета Министров. В ожидании кончины Андропова Громыко нацелился на пост генерального секретаря. Устинов и другие поставили ему заслон из умиравшего Черненко – лучше никакой генеральный секретарь, чем Громыко.
Не безразлично ли, какой номинальный пост достанется теперь Громыко? Но ханжество. Все отлично понимали, «интересы дела» тут ни при чем. Они замыкают, а не возглавляют длинный ряд амбиций и интриг. Может ли быть счастливым начало, замешенное на неправде и неискренности?
В 1988 г. Лигачев намекнул, что выдвижение Горбачева не было заранее решенным делом. Тремя годами раньше прошел слух, что имелись другие претенденты.
Чаще называлось имя В. В. Гришина. По-видимому, он не только претендовал, а что-то и предпринимал. Поэтому, когда фигуры расставлялись на доске для новой шахматной партии, ему не нашлось места.
Будущий генеральный должен был раздать кое-какие обещания и даже клятвы. Какие и кому? Догадки строились разные. Нелогичное поведение Горбачева по отношению к тому же Лигачеву наводило не только на недоумение.
Из всех долгоигравших генеральных секретарей Горбачев показал самый стремительный разбег. Сталин боролся за беспрекословное лидерство больше пятнадцати лет. Хрущеву понадобилось четыре года, чтобы разбросать своих соперников. Брежнев справился с «триумвиратом» за декаду, но это была для него уже пиррова победа. Горбачев стал признанным и большинством принятым лидером в считанные месяцы.
Могут сказать, повезло человеку. На фоне десятилетних сумерек в Кремле, а хуже смуты в толпе бывает лишь смута в верхах, Горбачев смотрелся совсем неплохо. Невторостепенное значение имели личное обаяние нового лидера, умение, не залезая за словом в свой или чужой карман, отвечать на вопросы, дискутировать почти на любую тему с трибуны, в кулуарах, на улице. Отученные от общения с живыми советскими богами люди готовы были поверить в Горбачева, почти как в мессию, и свернуть горы.
Смущала склонность Горбачева окружать себя «заслуженными» функционерами, воплощавшими эпоху, которую предстояло сменить. Не настолько, однако, смущала, чтобы серьезно спрашивать себя: опять говорят одно, думают другое?
Во внутренней политике, даже больше, чем во внешней, все – означает, как правило, ничего. Обещания все переустроить, очистить от скверны бюрократизма спорили с… нескончаемыми обещаниями возлюбить ближнего, поставить человеческое выше догм. Уже не скептики, а симпатизанты тоже вспоминали Козьму Пруткова: дай отдохнуть и фонтану.
Не хочу утверждать, что пустозвонство было отвлекающим маневром. Скорее оно тоже не было продуманным, просчитанным в последствиях, подкрепленным запасными окопами. И ведь что удивительно: Горбачеву были тут свойственны моменты почти пророческого прозрения.
Март 1986 г. Едва завершился XXVII съезд. Генеральный секретарь проводит «узкую» встречу с главными редакторами «Правды», «Коммуниста», еще нескольких газет, руководителями информационных агентств. Осевая мысль его высказываний – мобилизация масс на претворение в жизнь программы перестройки. Дважды с нажимом Горбачев произносит:
– Только не заболтать перестройку. Это реальная опасность. Нельзя позволить заболтать перестройку!
К кому он обращался: к нам или приструнивал себя? Кто с бесподобным упоением возвышал слова в убеждения, а убеждения девальвировал в слова? Кто, все теряя, находил истинное свое призвание в словах, которые под конец вдохновляли разве что пересмешников? Почти каждую революцию подстерегает свой пустоболт, свой Керенский. Александр Федорович заболтал Февральскую революцию. Керенским Октябрьской революции суждено было стать Михаилу Сергеевичу.
Но это случилось не вдруг. Я решительно не согласен с теми, кто с позиций конечного знания приписывает Горбачеву стремления, которых у него, судя по всему, не было. Ничто пока не поколебало моей точки зрения, что история давала не только Горбачеву шанс заложить базис общества социальной справедливости, но и Советскому Союзу новые возможности в его лице. Беда и вина за крушение – на обеих сторонах.
М. С. Горбачев впечатлял своей незаурядностью не только в беспросветно заурядных обстоятельствах, вознесших его в подоблачную высь. Он мог развиться в выдающуюся личность, если бы не страдал пагубным для политика нарциссовым синдромом. Его окончательно испортила власть. Абсолютная власть портит абсолютно.
Самое трудное из испытаний, отмечал я в одной из записок генеральному, – испытание властью. Лишь избранные выдерживают его. Мною предпринимались попытки – устно и письменно – донести до сознания Горбачева, хотя бы заронить зерно сомнения, на пользу ли ему самому, скажем, монументальные репортажи о домашних и зарубежных поездках с вынесением на экраны телевизоров каждой буквы и слога, жеста, театральных улыбок и пауз. Информационный феодализм с человеческим лицом? Не понимал, не принимал, заносил мои интервенции мне же в минус.
Мне довелось с близкого расстояния наблюдать, как теряли себя Хрущев, затем Брежнев или тот же Андропов. Под конец они мыслили главным образом чувствами и еще, пожалуй, болезнями. Нравится – не нравится, утешает – раздражает превращались в критерии правильности и праведности.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
