Дело закрылось. Подступает прилив, возвращаются пески. Тают следы, люди заново все забывают – что-то пели, не могли же молча сидеть, но что за слова?.. только музыка вертится где-то там, не мотив, а какой-то обрывок, и сердце щемит, словно возвращается время, когда мама молода, а – ни слова уже не помню… даже про что. Все. Уходим. Все уже сбылось.
Приглушенно – все? все, закончили – а затем не таясь нас окружили голоса второстепенных черных людей, обслуги; мигнув, пропал свет, сменившись на зарешеченное краснолампочное дежурное освещение; свидетелей, придерживая за плечи, по одному поднимали и выводили – свидетели осторожно переступали приставными шажками, боком, как по узкой пиратской доске, на выход – там пятился автобус; заспанные краснощекие мужчины в синих комбинезонах полезли разбирать верхние ряды, Шейнин опустился на место и сидел спокойно, словно слушал завыванье в своей голове, реку, бесшумно стоявшую под Большим Каменным мостом. Позвонить?
– Ты понимаешь… – физрук, вцепившись в бок, осторожно качал плечами вперед, направо. – С внуком побегал в большой теннис – в апреле! А каждое утро болит. Как растяжение какое… А к врачу – сам понимаешь, какие теперь врачи, что надо и не надо напишут, узи, музи – тыщи три выйдет… – О чем-то еще он думал, близоруко и зло посматривая в сторону, где Шейнин безмолвно ожидал своей очереди уйти.
– Разрешите мне сейчас позвонить.
ШЕЙНИН: Кому?
– Владиславу Р-ову. Сыну композитора Р-ова. ШЕЙНИН: Какое он имеет отношение к делу Р-788?
– Я предполагаю, что хорошо одетая дама, брюнетка, выделенная среди свидетелей постовым Степанчиковой, есть известная нам Петрова Анастасия Владимировна, жительница Дома правительства…
Профессор безучастно рассматривал меня, как пустой киноэкран перед появлением названия фильма, физрук из деликатности придвинулся поближе:
– Не майся дурью!!!
– Мы не установили ни одного человека, кому бы Петрова рассказывала о смерти Нины Уманской, хотя эта девочка и ее смерть сыграли большую роль в ее судьбе… Но удалось опросить не всех. Единственная внучка Петровой, Ольга, покончила с собой. Можно предположить, что с внучкой Петрова могла быть хоть однажды откровенной…
– Да она и попу перед смертью ничего не сказала! Ей здесь никто не нужен был! Она всех собиралась там встретить!
– Все, что мы знаем про Ольгу, – она любила сына композитора Р-ова. Возможно, девушка пересказывала любимому истории своей семьи… Тем более – про несчастную любовь. Я никого не задержу – один звонок…
Профессор, словно мы остались одни, уроды словно отъехали, домашним сострадающим голосом:
– Мы не можем запомниться им слабыми! Вспомни, в Доме правительства никто не знает точно – из-за кого Ольга умерла. Кто говорит: сын Р-ова; кто говорит – из-за Щедрина… А может, просто скончалась. Мы не готовы! Р-ов в Америке, мы сутки будем искать телефон, да еще звонить… Там разница во времени – сколько?!
– Да. Да! Но пусть будет так, что у нас уже был телефон и мы прямо сейчас дозвонились… Пусть – совпало все!
ВЛАДИСЛАВ Р-ОВ, ДИРИЖЕР (слабым, сомневающимся голосом): Алло?
– Владислав Дмитриевич, вас беспокоят из России, Федор Калашников из музея Дома на набережной… Мы собираем материалы для обновления экспозиции… Хотели к вам обратиться… В 306-й квартире жила такая – ПЕТРОВА Анастасия Владимировна, советский дипломат, автор самоучителя английского языка, – вы знали ее?
Р-ОВ: Петрова? (Он наглядно старался, он думал.) Нет… А в какие это годы?
– Ваш отец знал ее в Куйбышеве во время эвакуации, мог познакомиться через ЛИТВИНОВЫХ (нажать на фамилии, вспоминай!!!), Константин УМАНСКИЙ был еще там такой…
Р-ОВ: М-м… Нет. Знаете, нет. Не припоминаю.
– (Ну, хорошо.) Вы общались с внучкой Петровой – Ольгой. Она потом трагически погибла. Покончила с собой. Говорят, из-за несчастной любви… Помните?
Р-ОВ: Ольга? А как ее фамилия?
– (Я почуял скуку и усталость, а хрен его знает, как ее фамилия.) Бабушку ее звали Анастасия Владимировна ПЕТРОВА. Маму звали ИРАИДА ПЕТРОВНА ЦУРКО. Девушку звали Ольга.
Р-ОВ: …Нет… Ольга… Нет. Ничем помочь вам, наверное… не смогу (вот теперь под словами его что-то замерцало, отблеск плывущего тела, кусочек остывающего солнечного тепла, судороги страшно всплывающей правды, подсоберись, говорит он сейчас себе, должно быть, осторожно оглянувшись на жен-детей, папино фото, заслуги и дирижерские палочки и устоявшийся, укоренившийся на квадратных метрах мир, внутренности высохшей раковины – облупленный перламутр). Я ее не помню (и положил трубку, думая – навсегда, притворюсь мертвым, они забросают листьями и уйдут).
Меня все ждали. На кладбище всегда кто-то дальний должен сказать на выдохе «ну!» и махнуть парню с молотком и гвоздями, когда все замерзнут плакать у открытого гроба, я – один, незнакомые лица:
– Все. Закрываемся. – Сразу уйду, а потом уеду, подставлю голову под ветер, все подтает и высохнет без следа, вместе с жизнью, выветрится; я обернулся на дно нашей ямы – лестница Большого Каменного моста, набережная, Дом правительства, русская правда – сейчас сверху посыплется… – и никто не увидит этого больше так, все умрут – и отошел в тень, прихлопнув ладонью неожиданную слезу – чего-то жалеешь всегда на закрытии, после салюта, когда сдуваются аттракционы, грузят животных в фургоны и зооцирк едет дальше, оставив вытоптанную поляну у городского вокзала…
– Закрываемся! Видишь, как обставил все еврей… И ничего не сделаешь – свидетель есть. А как вы хотели? Служба! И мы бы на его месте. Ух, мы бы на его месте… Евреи – они умные, верно, батюшка? – Физрук страшно улыбнулся рекламой искусственных челюстей и прощально затряс Шейнину головой, словно его били беззвучные рыдания, просипел, от кого-то таясь: – Ну как вы тут? Девки хоть есть? – И вдруг, будто припомнив что-то, резко выставил руку лопатой: – Лев Романыч, а гильзу можно посмотреть?! Одну секунду, милый человек!
– Какую гильзу?
– Вы же обнаружили гильзы на лестнице при осмотре места преступления, – немедленно подсказал профессор и бешено махнул рукой телевизионному холопу, взявшемуся было Шейнина увести, – не так ли?
– Да. Это соответствует… Мы обнаружили гильзы…
– Пистолета «вальтер», калибра 7.65, естественно!
– Хоть в руке подержать, – хрипел физрук, не пряча ладони. – Люблю оружие и всякие железки… Знаешь, профессор, как немцев прогнали, выходим с братом в огород… Потом мы эту мину в костер… Брату два пальца… А меня насмерть… Покажь гильзу!
– Они находились в деле, я отлично помню – сиреневый конверт с надписью «Гильзы от патронов, подобранные на месте преступления»…
– Только почему-то этот конверт оказался пуст. Видимо, какая-то оплошность работников архива, верно?
– Не исключено. Мне пора уходить.
– Конечно! Счастливого пути! – взмахнул профессор руками, словно вызывая ветер, бурю. – В деле нет протокола осмотра места происшествия – случайность! Расположение трупов, пятна крови, положение гильз – не известно! Никаких следов баллистической экспертизы – небрежность! Нечетко описаны входное и выходное отверстие пулевого ранения в голове у Шахурина – результат спешки… Осматривалась ли одежда Микояна на предмет выявления следов крови? Нет! Забывчивость! Труп сожгли, а через пять дней пишется заключение о смерти – не успели оформить! Показания главного свидетеля несостоятельны от первой буквы до последней… Пистолет почистили, отпечатки стерли, свидетеля подготовили… Исчезли гильзы – кто-то недосмотрел! – Профессор вдруг увидел перед собой невидимый митинг и оперся на трибуну. – Зачем вы приказали изъять из дела гильзы? Потому что выстрелы производились из двух пистолетов и дуэль все-таки состоялась?! Неспроста Шахурин стоял в позе дуэлянта – боком, рука в кармане, словно презирая опасность, – ему и попали точно в висок! – Профессор кричал на донышке ночи, пока хоть кто-нибудь мог услышать, чтобы говорить последним, чтобы слепыми оказались они, оборачиваясь на реку – второй пистолет Микоян мог выбросить только в воду – Металлоискатели, мокрые водолазы – он кричал, как всегда, с удивительно убедительной интонацией, пока я не тронул его за плечо – третье июня закончилось:
– Все. Закрываемся. Спасибо, что нашли время. Вы очень помогли. И вам – спасибо большое. Достаточно. Мне кажется, хорошо получилось, грамотно, без суеты. Можно меняться.
– А ты? Да брось ты на хрен дирижера!!!
– И я. Возвращаюсь с вами. Забудем. Я только съезжу еще в одно место.
По приарбатским переулкам когда-то я шел в Плотников переулок, в архив внешней политики, при минус восьми, грея в кармане грабительские двести долларов за ксерокс ворованных документов из личного фонда Уманского – мимо котлована, на дне которого блестело тающим снегом бетонное дно и ковырялись оранжевые каски – вот и мы на дне, больше нельзя оставаться здесь, а то осыплются стены и похоронят нас с грудой не разложенных по полочкам сведений; мы попытались все разложить – кажется: разложенная, собранная жизнь прорастает; на нее сходит дух – зима, а теперь новая зима и глохнут голоса дела Р-788, хор Ленинградского шоссе, кунцевских квартир, Кутузовского проспекта, Патриарших прудов, Тверской, Лубянки, Дома правительства, Котельнической набережной, улицы Большой Грузинской и особенно – Фрунзенской набережной (сквозь верстовые чернильные стоны: «Дорогой Иосиф Виссарионович и Вячеслав Михайлович, вот уже сорок пять дней я нахожусь в одиночном заключении…», «Просит рассмотреть дело его отца, 58-летнего осужденного на шесть лет за обмен спичек на продукты. Сам он, Киселев М.Е., не имеет обеих ног, правой руки, а левая рука переломана. Два его брата на фронте. Отец был единственным человеком, который мог ухаживать за ним…»). Свидетели селились здесь, множество людей, куда бы ни отправлялся, ноги сами собой выносили к лестнице Большого Каменного моста, мы не могли освободиться…
