Если вернуться в большой коридор и пройти вперед, то окажешься на распутье. Прямо – дверь в коридор с двумя туалетными комнатами, не разделенными половыми признаками, направо – такой же обширный, как и бухгалтерия, зал – Боря и Алена устроились возле окон, Чухарев, опоздавший и молодой, окопался в углу, отвернув компьютерный монитор от общего обозрения, – самая светлая комната и чаще других – пустая.
Налево от развилки – тесная приемная шириной в окно: умещается письменный стол, шкаф с чайными и кофейными боеприпасами, вентилятор на журавлиной ноге и нестройный хор цветочных горшков – здесь просвещенно и добросердечно властвует секретарша; за ее спиной – кабинет Гольцмана, там сейф и календарь и большой порядок. Вещи я собрал еще за ночь, добравшись до конторы в подлодочной тесноте маршрутного такси, забил мусором две урны, все нужное поместилось в один черный трупный мешок, перетянул горло красной ленточкой, остались солдатики – нужны две картонные коробки: для коллекции и для дублей. Я выбрал ноябрь, хороший месяц, чтобы все закончить: рано приходит ночь и выпадают дни с теплым ветром и приятно идти до метро, в сторону «вот пойдет снег…», на прилавках вырастут елки и свесят ноги рождественские чулки, замигают гирлянды по карнизам, а пока – пусть дожди растопили и смыли все хлипкие, снежные покровы и густая трава зелено сияет в пятнах собачьего дерьма, каждый день обещают то резкое похолодание, то потепление до +8, то резкое падение доллара, но не происходит ничего. Не постучав, словно в необжитую пустоту, зашел Боря и зацепился задом за крохотный подоконник, загородив свет, сложил руки углом и смотрел в никуда, изредка поправляя очки, – так люди ожидают вызова судьи на длинной скамейке среди сумасшедших старух и забрызганных чужими слезами адвокатов, своей очереди. Я прочитал оставленный на столе свежий листок:
Владислав Р-ОВ, дирижер.
«Молодой еще совсем Владислав Р-ов часто сам гулял во дворе дома композиторов со своим эрдельтерьером (имя не пропечаталось, на „Ф“). Я был совсем еще мальчишкой и приятельствовал с его сыном, поэтому мое общение с Владиславом Дмитриевичем сводилось к обмену самыми бытовыми фразами. Но ни тогда, ни сейчас в памяти я не ощущал в нем искры Божьей. Он смахивал на благовоспитанного и образованного делягу, снисходящего до простых смертных из-за скуки. Быть может, я не справедлив к нему, но таковы были мои ощущения тогда, таковы они и теперь».
«Имитатор, невероятно талантливый и артистичный, ве-се-лый…»
«Из рогатки стрелял по врагам отцам… Со специальной досточки на дереве… Досточка „отгнила“ лет через пятьдесят…»
«Паспорт у меня американский, но душой я русский…»
«На Запад сбежал с банкета через запасной выход…»
«Владислав Р-ов… „Орлы-погубители“ слетались в августе в Коктебель… Выделялся Р-ов… Мчался на красном то ли „форде“, то ли „порше“…»
Разорвал на четверо, на шестнадцать и выбросил. Боря внезапно заметил меня, под его взглядом я после нерешительных мгновений выудил обрывки из урны и затолкал в карман.
Боря смотрел на меня давно выплаканными, высохшими, прогоревшими глазами и все видел.
Тяжело молчать. Мешают собственные руки. Темно, осенью я умею точно угадывать время. Хоть бы кто-нибудь позвонил.
– Остановись, – издали сказал он. – Мы дошли до края, дальше только вода. Океан.
Запинающиеся, потрясенные шаги, и секретарша, не сбрасывая куртки, замерла на пороге, украдкой осмотрев кабинет, словно ожидая обнаружить в нем кого-то еще:
– Я думала – проспала… Все окна горят… Все на месте. Надо было пораньше сегодня? Вы бы сказали… У нас генеральная уборка?
– Мне нужны две картонные коробки.
Она, уже не веря в доброе, напуганно заглянула в выгоревшее Борино лицо и тихо затворила дверь, неподвижно оставшись снаружи.
– Я так понимаю: дело сделано. Я тебе больше не нужен, – Боре хотелось услышать свой голос, произносящий спокойно именно эти слова; теперь уже молчалось полегче, все сказано, я отвлекся от второстепенного, ничтожного, происходящего со всеми, и яростно подумал про «дальше»: Цурко, мать и остальные мне не помогут, интерес к самоубийце Оле краеведением не объяснишь, но ведь у девочки был-остался где-то отец, неспроста обходимый в рассказах молчанием, родня «той», отцовской стороны, а через них – к друзьям и подругам, зацеплюсь: Олю похоронили на Ваганьково, если найду могилу – узнаю фамилию девочки, день смерти, имена людей, отвечающих за участок, и телефоны – вот след, и пойду.
– Я тебе очень благодарен. Все-таки хоть какая, да жизнь… – Боря расплывался, подрагивая, стираясь в серое, телевизионно-шуршащее пятно, помеху. – Я желаю тебе хоть немного быть к людям по… – он сосредоточился, выбирая слово поострее…
– Мне этого не надо.
– А помните?! – Чухарева шатало, горят щеки, так, он подсмотрел в кино, полагалось неистово праздновать, мы – чемпионы! – как орут безмозглые ублюдки с потными космами, тряся золотой урной. Все думал – мы не сможем…
– А мы смогли!!! – дико, лишь бы заткнуть, заорал Боря, и они обнялись.
– Я, – вдруг признался в личном, – так и не заснул, смотрел запись передачи, вы – такие молодцы! Просто… Я уже думал – все… Никогда бы не догадался спросить про гильзу… А свидетель? А Таня Рейзен и дуэль? Рука в кармане? Нет баллистической экспертизы, – за его спиной возникла побледневшая секретарша, ничего не слыша, а Чухарев жал Борину руку, стесняясь потрогать меня.
– Ты знаешь, безымянный человек, – Боря сжал Чухареву плечи, – самое время сказать, ты – мужик. Судьба тебя испытала на излом, я буквально краем уха… ты все прошел, себя сохранил и никого не предал, самое главное – себя не предал. Не зря мы тебя приняли в стаю. А мы – хищники, мы идем за кровью, мы загрызем своего, если будет мешать движению вперед… а ты уцелел, заматерел, и в деле нашем и твоя заслуга.
– Да что вы, Борис Антонович, что я – канцелярия, бумаги… Мне еще столько учиться… – отмахнулся Чухарев, но слушал упоенно. – Главное, что мы – команда! Рыцарское братство – спина к спине и – на прорыв! А сейчас я пойду спать! Я все эти годы мечтал – жену предупреждал: когда дело закроем, я лягу спать, день буду спать, два, три, – выбрасывал он пальцы. – Отключу телефон, забуду про все и буду спать. Пока не высплюсь. Первую ночь – спокойно, на этом свете.
– Поспи, поспи, человек, – радовался чужому Боря, – отдохни. Твои силы нам очень нужны, закрыто только первое дело, и спрос теперь с тебя будет совсем другой… Кому много дано, с того и… Нет, нет, сегодня – ни слова о работе, ишь ты, как сверкнули глаза, – ты только посмотри, командир! Орел! Волк! Не терпится! Нет, сегодня – всем спать, баю-бай, – и подтолкнул сопровождающе Чухарева на выход, ласково отодвинув секретаршу – та не сводила с меня нетерпеливых глаз, что-то сказать, срочные новости. Боря вернулся и развел руками: руки свободны – взялся за секретаршу. – А с тобой что, детка? Да на тебе лица нет! Марш в постель – я принесу чашку горячего бульона!
– Там пришли люди. Говорят – они новые арендаторы и заезжают после обеда. Просят ключи. Говорят – вы знаете.
– Отдайте им ключи.
– Мы переезжаем? Куда? Что мне делать?
– Соберите личные вещи, сегодня освобождаем помещение. В бухгалтерии надо получить зарплату и выходное пособие. И напишите заявление по собственному желанию.
– Я вас не устраиваю? У вас есть человек на мое место?
– У нас возникли некоторые трудности…
– Я могу месяц, два работать бесплатно. Господи, ну почему все вот так?! Почему нельзя сказать прямо?!
– Мария Николаевна, прямо: у нас достаточно доказательств, что 3 июня 1943 года на Большом Каменном мосту Нину Уманскую застрелил Вано Микоян. Это все, что мы хотели узнать, – мы закрываемся.
– Но вы не знаете, почему он это сделал!
– Это неважно.
– Машенька, если вам это важно, – Боря успокаивающе улыбался и прятал трясущиеся руки, – если реконструировать, то варианта два. Один – дуэль. Два – Шахурин уходил, но вернулся на выстрел и получил свою пулю. Три – убийство Шахурина по неосторожности, в игре, и осознанное устранение Нины… Четыре… Но мне больше нравится один. Два предполагает крики, борьбу за пистолет, жертва находилась в движении и пыталась бороться, да и одежда Шахурина сохранила бы следы борьбы… Оторванные пуговицы. Да забейте!
– А что теперь?
– А-а… Вы про это. Про возмездие. Так мы ж не милиция, вы не заметили? За наказанием – к участковому. Вам за что платили?
– Но все должны знать – не виноват Шахурин!
– А он не виноват? Как посмотреть… Все виноваты! – Боря перекрестился, вытащил из-под рубахи и поцеловал воображаемый крест.
– Какой тогда был смысл?!
– Большой Каменный мост. На ту сторону. Как это можно, барышня, все делать со смыслом? Так и не поняла, – протяжно и печально вышло у Бори, – чем мы занимались. Зачем делали жизнь хрен знает с кого… Мы соскребли все, что отразилось в человеческих сердцах, подсчитали численный перевес в свидетельствах… ведь любое, даже из-под пыток, даже лживое хоть из чего-нибудь да росло! – и связали букетик, на свой вкус – иголки торчат в разные стороны – и если вынести и отдать его людям – поранятся все. У них, – Боря показал за окно и вокруг, – у живых, нет навыка обращения с правдой. Ты не можешь смотреть на правду без стеклышек. Нас изуродовали протоколы и вот такие, как вот… вот, – Боря, не оборачиваясь, отмахнул рукой по направлению ко мне. – А вам запечатал мозг телевизор и упаковка…
