немецкого города Франкфурта-на-Майне, где есть недобитые фашисты, и про то, что написал его будто первый папка, и что все это не может быть на самом деле. И мать добавила:
— А насчет Чехословакии верно ты, Тимок, сказал. Узнать бы все да и съездить туда, своими глазами посмотреть, где похоронен папка…
Как только кончились уроки, Тимка заторопился домой. Бросил портфель — и на парники к матери.
…Скоро они уже подъезжали к зданию райкома.
В коридоре на втором этаже мать встретила какого-то знакомого и от него узнала, что Нила Васильевича сегодня не будет.
— Приболел он что-то, доктора в постель загнали. Но вы обязательно домой к нему отправляйтесь. Сам звонил, наказал: «Февралева приедет, пусть домой ко мне приходит!»
— Неловко как-то, — заколебалась мать. — Болен человек, а я…
— Да какие же здесь неудобства! Наказал, так идите!
— Пойдем, — сказал Тимка.
И они пошли. Встретила их Нина — единственная дочь Нила Васильевича. Тимка знает ее давно: Нина работает в районной газете и живет вместе с отцом.
— Я сейчас чайку горячего организую. Мама на работе.
Своего жилья Нил Васильевич не имел с той поры, как уехал из Ельниц. Снимал две комнаты у старухи Мелентьевой в домике на тихой улице. Хозяйка, говаривали, сильно просчиталась с квартирантом.
Сначала, когда он пришел, цену заломила высокую, а потом узнала, что секретарь, так чуть у нее рассудок не помутился. Уж сколько лет прошло, а и сейчас кается перед Нилом Васильевичем, цену снижает, а тот не соглашается. «Как платил, говорит, так и буду платить».
Мать долго извинялась, что пришла к больному, да еще домой. От смущения опять напомнила Нилу Васильевичу про квартиру:
— Уж пора бы своим углом обзавестись. Не век же так, в квартирантах!
— От нее зависит, — сказал Нил Васильевич, кивнув в сторону дочери. — Сколько лет говорю: замуж пора. Вышла бы на сторону, глядишь, с квартирой муж попадется. Тогда и нас приютите, в уголок какой! А-а?! И еще от Людмилы моей. Занятой народ! Все им некогда… Ну, шучу, шучу!.. А то, что с сыном пришла, хорошо. Вот мы его сейчас конфетами будем угощать. Любишь?
— Что, конфеты? — спросил Тимка.
— Что ж еще! Конечно, конфеты! — сказал Нил Васильевич.
— Конфеты люблю, — признался Тимка.
— Шутишь все! — сказала Нина, заваривая чай. — Вы ему, Мария Матвеевна, подсказали бы насчет печени его. Не хочет лечиться, и вот — приступ за приступом. Вчера опять. Мы уж с мамой говорим, говорим ему… А он хоть бы что! А то еще и рюмку выпивает…
— Я с соседкой поговорю, — пообещала Мария Матвеевна. — Она какие-то травы готовит для печени. Очень, говорят, помогают.
— Знаю я ваши травы-отравы, — посмеялся Нил Васильевич. — Ничего, и так обойдется. А печенка — у кого она не болит!
— Да уж советская власть всем хороша, — сказала Мария Матвеевна. — Всем волю, жизнь дала, а на вашего брата, партийных работников, столько взвалила, что до революции небось и не снилось никому. Чего только с вас не спрашивают! Самые несчастные-разнесчастные вы люди, как посмотрю!
— Счастливые! Самые счастливые! — сказал Нил Васильевич.
Вот и пойми их разговор!
Тимка сидел на стуле рядом с матерью и смотрел по сторонам.
В этой комнате он уже был однажды, когда они с матерью заезжали за Нилом Васильевичем, чтобы ехать в город. Как и в прошлый раз, в комнате было все просто. Стол, кровать железная, шкаф. И еще полка с книжками: одинаковыми, толстыми — красными, серыми и синими. На окне стояли хозяйкины цветы — герани, фикусы. Горшки в бумагу обернуты. Бумага выгорела — желтая стала и с рыжими, ржавыми пятнами.
Нина поставила к отцовской кровати табуретку с тремя стаканами, с вазочкой конфет:
— Согревайтесь, а я на рынок сбегаю да в аптеку.
— Ну, а теперь давай-ка письмо! — сказал Нил Васильевич, как только дочь вышла в сени. — Ведь с письмом пришла, верно? Я еще позавчера слышал. Потому и наказал в райкоме, чтоб тебя ко мне препроводили. Ну, что там? Кстати, при нем-то как? — спросил он, кивнув на Тимку. — Знает он?
— Знает, — сказала Мария Матвеевна. — И в школ? знают. Дразнят уже.
— Тем паче пора… — сказал Нил Васильевич.
Мать протянула Нилу Васильевичу конверт:
— Вот… Не знаю, что и думать. Извелась совсем… И совестно…
Нил Васильевич, так и не притронувшись к чаю, стал читать письмо. Пока читал, желтоватое лицо его было серьезно, и, как заметил Тимка, он вроде бы и не удивился. Словно читал вовсе ве это письмо, а какую-то обычную бумагу.
Прочитав письмо, Нил Васильевич положил его на одеяло и еще раз взял конверт. Посмотрел с лица и оборота.
— Значит, «Февралев И. К.»! — сказал он наконец, взяв стакан. — От Ивана! Ну и что ж, поверила ты?
— Прямо и не ведаю, верить или нет, — призналась мать. — Сам понимаешь, когда такое…
— Значит, поверила, Матвеевна! Поверила! Не Ивану, а письму этому! — произнес Нил Васильевич с явным огорчением. — Это самое плохое, что поверила… Ведь времена не те, чтобы такому сегодня верить.
— Да я…
— Что там «я»! Ведь по глазам вижу: поверила…
— А мне говорила — не веришь, — вставил Тимка.
Нил Васильевич помешал чай, сказал:
— Пейте-ка, пейте, а то остынет. — И вдруг заговорил громко, почти рассерженно: — Ведь фальшивка же это, подлость! Чистейшей воды фальшивка! Простым глазом видно! Как же поверить в такое? Ну, смотри! — Он отставил стакан и вновь взял письмо. — Давай проанализируем эту писулю по строчкам…
— Я и не поверила совсем, — вставила мать. — Все думала: не мог он такое написать…
— Ладно, ладно, — продолжал Нил Васильевич. — Вот давай-ка лучше читать. Смотри: «Здравствуй, дорогая бывшая жена Мария…» Начнем с этого. Звал он тебя когда-нибудь так — Марией? Писал с фронта — «дорогая жена»?
— Нет, — ответила мать. — Он Машуткой звал. И с фронта писал «дорогая моя Машутка»…
— Вот и я помню, что никогда не звал! — подтвердил Нил Васильевич. — Бывало, задержимся с ним где — на стрельбище или на комсомольском собрании, он твердит: «Пойду домой скорей. А то там Машутка волнуется». Это ведь я тогда непутевый, холостой был!.. А дальше слушай: «Представляю, как удивишься ты» и так далее. Да йот: «…получила в свое время официальное уведомление о моей смерти». Что это? Разве это Ивана слова? Это бюрократ какой-то из казенного департамента мог бы так написать — «официальное уведомление»! Ни один русский человек так бы не сказал. А как говорили? «Похоронную» получила». Ведь так?
— И сейчас так говорят, — подтвердила мать.
— Верно, и сейчас, — продолжал Нил Васильевич. — Слово-то это — «похоронная»
