Правительство Сербии разослало по Европе своих представителей для склонения на свою сторону общественного мнения. Оно также потребовало компенсацию, хотя не имело на это веских законных оснований. «Дайте нам пастбище или мельницу, – просил посол Сербии в Лондоне своего австро-венгерского коллегу, – что-нибудь, чтобы изменить нашу страну»[1191]. Фактически Сербия просила гораздо больше – санджак Нови-Пазар, который связал бы ее с Черногорией, или даже отмену аннексии. Черногория также просила компенсацию, а именно отмены условий, навязанных ей соглашением 1878 г., согласно которым она не могла иметь флот. И Сербия, и Черногория также предпринимали шаги к мобилизации своих армий и заказывали за границей новое оружие[1192]. Зловещим предзнаменованием грядущей катастрофы были разговоры сербских офицеров о начале войны в случае необходимости. В конце октября Никола Пашич, который станет премьер-министром в 1914 г., убеждал руководителей России, включая самого царя и его министров, равно как и выдающихся панславистов, занять твердую позицию против Австро-Венгрии чего бы это ни стоило. В беседе с Извольским он намекнул, что Сербии, возможно, придется действовать и в одиночку, «если это вопрос существования, чести и достоинства народа»[1193].
Извольский, который всего лишь несколько недель назад еще гордился собой, проведя успешные переговоры с Австро-Венгрией, пришел в смятение от международной реакции и, по его словам, разозлился на Эренталя за проведение аннексии до того, как Россия смогла привести в порядок свои собственные требования. Русский, как недобро сказал Берхтольд, из напыщенного павлина превратился в мечущегося индюка[1194]. Эренталь, получивший желаемое и уверенный в поддержке Германии, был спокоен. Когда Извольский буйствовал и кричал о предательстве, Эренталь просто пригрозил обнародовать информацию об их тайных переговорах и свою собственную версию сделки в Бухлове, опровергнув таким образом заявления Извольского о том, что для него факт аннексии был неожиданностью. Он категорически отказался проводить международную конференцию, на которой теперь настаивал Извольский, или давать компенсацию Османской империи, а еще меньше – Сербии или Черногории, что бы ни говорили или ни делали эти два балканских государства.
Конрад, который решительно выступал за аннексию, убеждал свое правительство воспользоваться возможностью начать превентивную войну с Сербией и Черногорией, а также Италией, если она попробует вмешаться. Он пообещал быстро разгромить всех троих. Австро-Венгрия могла выставить на поле боя более 700 тыс. солдат на своих южных границах, в то время как Сербия имела там самое большее 160 тыс. солдат, Черногория – всего 43 тыс., а Италия, которая вряд ли стала бы воевать, – 417 тыс. Более того, боевая техника и выучка австрийских солдат были гораздо лучше, чем у противников[1195]. Как только Сербия будет разгромлена, ее следует включить в состав империи. Последний пункт был перебором для Эренталя, который понимал: самое большее, что он сделал бы с Сербией, – это заставил бы ее вступить в таможенный союз. Он предпочитал более дешевый дипломатический путь для урегулирования кризиса, но, безусловно, не исключал возможность войны[1196]. «Наверное, – писал он Францу-Фердинанду незадолго до кризиса, – конфликт между нами и Сербией в течение ближайших нескольких месяцев неизбежен, и, как только это станет ясно, я за то, чтобы со всей возможной энергией обвинять Сербию во всех грехах»[1197].
По словам одного работника министерства иностранных дел в Вене, всю зиму 1908/09 г. было ощущение, будто Австро-Венгрия находится на грани войны[1198]. Конрад убедил правительство усилить военные приготовления: он заказал новое оружие, перебросил войска в Боснию и Герцеговину и отложил демобилизацию новобранцев, отслуживших свой срок. Он также увеличил количество войск на австро-венгерской границе с Сербией и подготовился к мобилизации войск в Галиции недалеко от границ с Россией[1199]. Франц-Фердинанд, несмотря на всю свою ненависть к «балканским трусам», выступал в роли тормоза безрассудного стремления Конрада к войне. Австро-Венгрия, как аргументировал он Эренталю, может многое потерять, начав войну. «Пожалуйста, сдерживайте Конрада, – писал эрцгерцог адъютанту Конрада, – он должен прекратить разжигать войну. Было бы заманчиво ударить по сербам… но что пользы от дешевых лавров, когда мы рискуем ввязаться в невозможную для нас войну на три фронта? Тогда это будет конец песни»[1200]. К сожалению, когда на Балканах в 1914 г. разразился новый кризис, Франца-Фердинанда уже не было в живых, чтобы призывать к сдержанности.
Пока Эренталь наслаждался успехом аннексии, Извольский, который находился в Париже, когда пришла о ней весть, продолжал все более безнадежное путешествие по европейским столицам, пытаясь заручиться поддержкой по меньшей мере созыва международной конференции. (Бюлов со злостью сказал, что он на самом деле отложил свой отъезд в Санкт-Петербург, потому что хорошенькая и расточительная мадам Извольская пожелала сделать рождественские покупки.)[1201] Союзники России сделали очень мало, лишь предложили посредническую помощь в прекращении кризиса. Когда русские напрямую спросили Грея в ноябре того года, что будет делать Великобритания, если Россия вступит в войну с Австро-Венгрией за Балканы, он стал лавировать: «Очень многое зависит от того, как возникла причина спора и кто агрессор». Однако в частном порядке Грей сказал своим близким коллегам: «Англии будет очень трудно не вмешаться во все это»[1202]. В Берлине Бюлов был полон сочувствия (он еще не утратил окончательно надежду на сближение с Россией), но сказал Извольскому, что Германия ничего не может сделать. Немцы знали, что финансовое положение России было плохим, и справедливо полагали, что Россия не в состоянии воевать. Кайзер с удовольствием писал «Блеф!» на памятных записках, которые ложились на его стол, сообщая, что Извольский грозит войной[1203]. Когда в начале ноября Извольский вернулся в Санкт-Петербург, Берхтольд увидел в нем сломленного человека. «Он безвольно лежал в своем кресле. Его глаза были тусклы, голос – хриплый, речь – умирающего человека»[1204]. У Извольского была веская причина впасть в депрессию; Россия за границей выглядела слабой и изолированной, а его собственное положение заметно пошатнулось. Коллеги Извольского во главе со Столыпиным дали ему ясно понять, что он больше не может иметь свободу действий во внешней политике, а должен консультироваться с Советом министров. Что еще хуже, как оказалось, кто-либо другой в Министерстве иностранных дел России не знал, как с радостью подчеркнул Эренталь, что Россия уже пару раз – в 1870-х и 1880-х гг. – соглашалась не препятствовать аннексии Боснии и Герцеговины. «Вы поймете, – писал царь своей матери, – какой это неприятный сюрприз и в каком затруднительном положении мы находимся»[1205].
Начало зимы на Балканах сделало войну маловероятной до следующего марта, но интенсивная дипломатическая деятельность продолжалась. Пока Великобритания, Франция и Россия все еще публично настаивали на созыве конференции, Великобритания была на самом деле готова к двухсторонним соглашениям. Она взяла на себя посреднические функции в урегулировании конфликта между Болгарией и Османской империей, чтобы османы признали независимость Болгарии в обмен на компенсацию, которая должна была покрыть такие статьи расходов, как строительство железных дорог, построенных на османские деньги. И хотя царь Фердинанд (теперь он им стал) раньше обещал быть кротким как овечка, он отказался заплатить сумму, которую требовали османы, и угрожал войной Османской империи. Англичане уговаривали русских выделить необходимую сумму. Принципиальная договоренность была достигнута в декабре 1908 г., но торг по частностям продолжался до апреля следующего года[1206].
К началу 1909 г. Австро-Венгрия и Османская империя также нашли решение вопроса, согласно которому первая выплачивала последней компенсацию в обмен на признание аннексии. Англичане вмешались на стороне Османской империи, чтобы получить за это значительную плату. Это убедило общественное мнение в Австро-Венгрии в том, что Великобритания – определенно ее враг, настолько, что, как считал Эренталь, нужно использовать проблемы на Балканах для начала общеевропейской войны, и тогда Великобритании пришлось бы иметь дело с военно-морским флотом Германии. «Если Англия надеется сломить нас, – воскликнул он в разговоре с Фридъюнгом, – то в моем лице она найдет своего горячего противника, который не даст им завоевать легкую победу»[1207]. В обеих странах пресса с воодушевлением начала нападки друг на друга. Дружба, существовавшая на протяжении всего XIX в. между Великобританией и Австро-Венгрией, ушла в прошлое, когда разграничительные линии в Европе стали более отчетливыми.
