Как заявило правительство Германии, оно отправило в Агадир «Пантеру» и более внушительных размеров легкий крейсер «Берлин», прибывший несколькими днями позже, чтобы защитить соотечественников на юге Марокко. Не уделив достаточного внимания деталям и имея склонность ставить себя в неловкое положение, что было характерно для всей этой операции, министерство иностранных дел Германии лишь проинформировало другие державы о своем интересе к Марокко после свершившегося факта, что разозлило их даже в большей степени, чем могло бы при других обстоятельствах. Немцы также не смогли внятно объяснить, почему им понадобилось посылать корабли в Агадир. Министерство иностранных дел Германии стало получать поддержку своего заявления о том, что интересы страны и ее подданные находятся в опасности на юге Марокко, лишь за пару недель до появления «Пантеры» в порту Агадира, когда попросило дюжину немецких компаний подписать петицию (которую большинство из них даже не потрудились прочитать) с просьбой о вмешательстве Германии. Когда канцлер Германии Бетман выступил с такой историей в рейхстаге, ее встретили смехом. Да и не было в самом Агадире немцев-соотечественников. Местный представитель интересов Варбургов, который находился в 70 милях севернее, отправился на юг вечером 1 июля. После изнурительной поездки верхом на коне по каменистой дороге он прибыл в Агадир 4 июля и безуспешно размахивал на берегу руками, чтобы привлечь к себе внимание «Пантеры» и «Берлина». Единственный немец, которому угрожала опасность в Южном Марокко, был наконец замечен и подобран на следующий день[1237].
В Германии, особенно среди правых, реакция на весть о том, что получило название «прыжок «Пантеры», была одобрительная, с выражением облегчения ввиду окончания «унижения» и ликованием по поводу того, что Германия в конце концов начала действовать. После своих предыдущих неудач в Марокко и в погоне за колониями вообще, страшась окружения в Европе со стороны держав Антанты, Германия показала, что с ней следует считаться. «Немецкий мечтатель просыпается после двадцатилетнего сна, как Спящая красавица», – написала одна газета[1238]. Другие державы, в частности Франция, а также Великобритания, смотрели на это иначе – как на еще один конфликт из-за колонии, который баламутит мир в Европе, и как еще одну угрозу стабильности международного порядка. Этот кризис также случился в такой момент, когда правительства европейских стран уже боролись со своими внутренними проблемами. В 1911 г. по всей Европе экономики стран шли на спад. Цены росли, а заработки от них отставали, что больно ударяло по бедным слоям населения. Воинственность рабочего класса повышалась: в 1910 г., например, в Великобритании прошла 531 забастовка с участием в общей сложности около 385 тыс. рабочих; в 1911 г. забастовок стало в два раза больше, в которых приняло участие 831 тыс. рабочих. В Испании и Португалии забастовки сельских жителей и насилие привели к тому, что большие сельские районы были близки к гражданской войне[1239].
Внезапный шаг Германии, как все признавали в то время, значил нечто гораздо большее, чем судьба одного немца в Южном Марокко или будущие права на полезные ископаемые.
Он представлял собой вызов господству Франции в Марокко и стабильности Антанты. Правительству Франции пришлось решать, как много оно осмелится уступить Германии и может ли Франция оказать сопротивление, особенно военное. Англичане и русские на стороне Антанты и австро-венгры и итальянцы в Тройственном союзе должны были взвесить необходимость своей поддержки партнеров по союзу с перспективой оказаться втянутыми в идущую где-то далеко колониальную войну, в которой у них не было реальных интересов. И опять, как было во время первого марокканского кризиса 1904–1905 гг. и боснийского кризиса 1908–1909 гг., в столицах европейских стран заговорили о войне. Уильям Тафт, который стал преемником Рузвельта на посту президента, встревожился настолько, что предложил услуги Соединенных Штатов как посредника.
На самом деле у Германии было много шансов против Франции в Марокко, и если бы она повела дело лучше, то добилась бы значительного сочувствия и даже помощи от других держав, которые подписали договор в Альхесирасе в 1906 г., установивший режим международного правления в Марокко. Со времени его подписания одно французское правительство за другим и чиновники с набережной д'Орсе нарушали и дух договора, и его положения, пытаясь установить политическое и экономическое господство в стране и управлять ее слабым султаном. Германия изначально была готова согласиться с тем, что Франция имеет аналог протектората над большей частью территории Марокко до тех пор, пока немецкие бизнесмены обладают равными правами с французскими на экономическую эксплуатацию Марокко. В феврале 1909 г., на пике боснийского кризиса, Германия и Франция действительно подписали об этом соглашение. В Берлине посол Франции – младший брат Пола Камбона Жюль усердно работал над развитием лучших экономических и политических отношений между двумя странами, что, как пророчески, но в конечном счете напрасно сказал он, было самым лучшим для них обеих и для Европы.
Этому короткому обещанию, к сожалению для будущего, не было суждено сбыться в то время. Франция и Германия попытались – но безуспешно – добиться соглашения о границах между Французским Конго, расположенным на северном берегу реки Конго, и западноафриканской немецкой колонией Камерун, и предложенные совместные предприятия в Османской империи так и не реализовались. В Марокко местные французские чиновники демонстрировали свою власть. В 1908 г., когда слабый султан Абдельазиз был низложен своим братом Абдельхафидом, французы быстро связали нового правителя по рукам и ногам займами и соглашениями. В то время как такие опытные специалисты, как Жюль Камбон, предупреждали, что это обязательно приведет к проблемам с Германией, на набережной д'Орсе беспечно продолжали гнуть свою линию. Влияние все больше и больше стали оказывать умные, самоуверенные молодые люди – многие из них были выпускниками новой Школы политических наук, – которые занимали твердую антигерманскую позицию и лелеяли в отношении Франции честолюбивые планы: чтобы она играла более важную роль в Европе и построила еще большую империю, чем у нее уже была. Османская империя, доказывали они, это игрок на вылет, равно как и Австро-Венгрия, и Франция должна быстро ухватить свою долю того, что от них останется. С новой колонией в Марокко, добавленной к уже существующей колонии в Алжире, Франция получит свой аналог Британской Индии – свою собственную жемчужину в короне. Новые люди на набережной д'Орсе получали поддержку французской националистической прессы, в которую с их помощью часто просачивалась конфиденциальная информация, и сильных лобби, особенно колониальных. Череда слабых и плохо подготовленных министров привела к тому, что чиновники на набережной д'Орсе стояли на своем и никто в это не вмешивался[1240].
В марте 1911 г. при одной из частых смен кабинета министров в Третьей республике Жан Круппи, еще один человек, который почти ничего не знал о своих новых обязанностях, занял должность министра иностранных дел, как оказалось, на четыре месяца. За этот короткий период он сумел, следуя советам своих подчиненных, причинить значительный вред франко-германским отношениям. Одним из его первых шагов был разрыв соглашения с Германией о строительстве железных дорог в Марокко. Затем он остановил экономическое сотрудничество в других областях, а также заставил Абдельхафида отказаться от своих прав независимого правителя и перейти под защиту Франции (империалистическая демагогия). Под предлогом беспорядка в стране Круппи затем отдал приказ французским войскам оккупировать столицу страны Фес. (Французы уговорили султана попросить их о помощи через три недели после того, как войска появились в столице.) Испанцы, которые испытывали все большую озабоченность тем, что они совершенно справедливо расценили как цель французов, – захват всей страны, быстро выдвинули войска в район своего влияния, расположенного вдоль марокканского побережья Средиземного моря. марокканцы, как могли, выражали свое недовольство, равно как и другие державы. Французы пообещали вывести войска из Феса и его окрестностей, но находили одну причину за другой, чтобы остаться.
В Германии общественное мнение, которое было в основном равнодушно к колониям десятью годами раньше, теперь вдруг осознало их важность[1241]. Правительство Германии, которое уже испытывало сильное давление со стороны своего колониального лобби и тех немецких компаний, которые имели свои интересы в Марокко, понимало, что добьется многого, заняв жесткую позицию. Международное положение Германии ухудшилось с появлением Антанты, а оба ее соседа – Франция и Россия укрепляли свои вооруженные силы. И хотя переговоры с Великобританией по военно-морским вопросам продолжались, они были так же далеки от достижения конкретных договоренностей, как и в то время, когда они впервые начались в 1908 г. после боснийского кризиса. Внутри Германии нарастала оппозиция с обеих сторон политического спектра в отношении расходов на флот кайзера, и правительству становилось все труднее находить необходимые финансовые средства. Политическое разделение между правыми и левыми углубилось, а сама монархия, как ясно показало дело «Дейли телеграф», теряла популярность. У нового канцлера Германии Теобальда фон Бетман-Гольвега и его коллег было сильное искушение организовать хороший международный кризис, чтобы сплотить всех немцев вокруг своего правительства[1242]. По словам Бюлова, его преемнику нужен был яркий успех, вроде того, который имели Германия и Австро-Венгрия при аннексии Боснии. Бюлов, который начал негодовать на Бетмана и презирать его как слабака, также утверждал, что Бетман довольно жалко сказал при передаче ему полномочий: «Скоро я научусь справляться с внешней политикой»[1243].
