Русские со своей стороны не старались установить дружеские отношения ни с Австро-Венгрией, ни с Германией. Извольский, которого через некоторое время сместили с должности министра иностранных дел и отправили в Париж в качестве посла, обвинил Эренталя в подрыве согласия на Балканах между их двумя странами и предупредил посла Германии о том, что их соперничество теперь не может не закончиться конфликтом[1224]. После того как получил немецкий ультиматум, царь написал матери: «Совершенно верно, что форма и метод действий Германии – я имею в виду, по отношению к нам – были просто отвратительны, и мы не забудем этого». Германия, продолжил он, снова попыталась отделить Россию от ее союзников – Франции и Великобритании: «Такие методы имеют тенденцию давать обратные результаты»[1225]. Исход боснийского кризиса, по словам одного депутата Думы, был «дипломатической Цусимой», таким же по-своему плохим, как и то страшное поражение России в Русско-японской войне. Дума вскоре одобрила еще одно увеличение расходов на оборону. Среди военных все чаще ходили разговоры о подготовке к следующему раунду переговоров с Австро-Венгрией, который наверняка состоится в ближайшие несколько лет[1226]. Представители всех классов в России, писал Николсон Грею, испытывают острое чувство стыда за то, что бросили своих славянских братьев: «Россия испытала глубокое унижение и отреклась от традиционной роли, которую она до сих пор играла в Юго-Восточной Европе и в ходе исполнения которой принесла столь великие жертвы в прошлом»[1227]. Память об этом не померкла шесть лет спустя[1228]. «Мы что, должны начинать мировую войну, – кричал Жорес французским журналистам накануне Великой войны, – потому что Извольский все еще зол на Эренталя за его обман в деле с Боснией?»[1229] Ответ, несомненно, отчасти должен быть «да», хотя есть и много других звеньев в цепи событий, приведших к 1914 г.
Боснийский кризис укрепил Двойственный союз между Германией и Австро-Венгрией. Однако он ухудшил отношения между Австро-Венгрией и Италией – третьим партнером в Тройственном союзе, – которая прекрасно знала о приготовлениях Дуалистической монархии к войне с ней. Осенью 1909 г. король Италии Виктор-Эммануил III принял царя и Извольского в Раккониджи – королевской загородной резиденции в северо-восточном уголке Италии. Российская делегация демонстративно поехала обходным путем через Германию, чтобы не ступать на землю Австро-Венгрии. Италия также подняла свои расходы на оборону, начав на Адриатике гонку дредноутов с Австро-Венгрией и укрепив свои фортификационные сооружения и вооруженные силы вдоль их общих сухопутных границ. Со своей стороны Австро-Венгрия, у которой помимо Италии были и другие враги, о которых ей нельзя было забывать, также резко увеличила военные расходы – более чем на 70 % между 1907 и 1912 гг. – во время и после боснийского кризиса[1230].
В то время как кризис также вызвал напряженность в Антанте, он не нанес ей серьезного ущерба. На самом деле Франция, Великобритания и Россия привыкли консультироваться друг с другом по международным вопросам. Министр иностранных дел Франции Стефан Пишон дал указания своим послам работать с двумя партнерами Франции на обычной основе[1231]. И хотя Великобритания продолжала настаивать на своей свободе действий, во время этого кризиса она продемонстрировала, что будет поддерживать Россию, как показала Франции и миру в первом марокканском кризисе. Только Италия держалась на определенном расстоянии от своих партнеров по Тройственному союзу и поддерживала хорошие отношения с Антантой. Другие державы все больше понимали, что у них нет выбора, кроме как оставаться на своем месте, будь то взаимная необходимость друг в друге у Австро-Венгрии и Германии или России и Франции. И подобно тому, как первый марокканский кризис заставил англичан начать серьезные военные переговоры с французами, нынешний кризис запустил в результате дискуссии Конрада и Мольтке.
На самих Балканах окончание кризиса не принесло ни стабильности, ни мира. Османская Турция осталась даже еще больше – если это возможно – возмущенной внешним вмешательством в ее дела. Болгария лишь на время удовлетворилась своей независимостью; она все еще мечтала о Большой Болгарии, которая на короткое время была создана в 1878 г., и жадно поглядывала на македонские территории. А санджак Нови-Пазар, из которого Эренталь вывел войска, сделав жест доброй воли по отношению к Османской империи, оставался искушением для захвата и для Сербии, и для Черногории в случае, если османы ослабнут еще больше – что было более чем вероятно. Сербия была вынуждена подчиниться Австро-Венгрии, но не имела намерения выполнять свои обещания. Она тайно оказывала поддержку движению за Великую Сербию и приступила к модернизации своей армии. Благодаря щедрым французским займам она сумела создать собственные военные заводы, а также покупать оружие у Франции (англичане были в основном вытеснены с рынка своим партнером по Антанте)[1232]. Отношения Сербии с Австро-Венгрией продолжали идти по нисходящей. Обе страны были опасно одержимы друг другом.
Россия, движимая отчасти общественным мнением внутри страны и желанием отомстить Австро-Венгрии, продолжала вмешиваться в дела на Балканах. Ее дипломаты трудились над созданием союза Балканских государств под опекой России, который стал бы барьером на пути дальнейших посягательств на Балканы и Османскую империю со стороны Двойственного союза и мог бы со временем, как надеялись, стать союзником России на Балканах против Австро-Венгрии. Связи России особенно с Сербией стали крепче. В 1909 г. Николай Гартвиг, открыто поддерживавший активную политику России на Балканах, стал послом России в Белграде. «Степенный, бородатый, обманчиво добродушный московит», говоря словами Берхтольда, он был ярым русским националистом и панславистом, который от всей души ненавидел Австро-Венгрию (хотя, что любопытно, Вена была его самым любимым городом в мире, и он ездил туда при всякой возможности). Гартвиг, который все еще находился там в 1914 г., был и убедительным, и энергичным и быстро завоевал себе в Сербии довольно влиятельное положение, которое использовал для поощрения сербских националистов в их стремлении к созданию Великой Сербии[1233].
Спустя год после начала боснийского кризиса глава министерства иностранных дел Великобритании Хардинг написал послу Великобритании в Вене: «Я полностью разделяю ваши взгляды на абсолютную необходимость какого-то согласия между Австрией и Россией в отношении политики на Балканах, в противном случае маловероятно, что нерушимый мир наступит в этом регионе на много лет… Любая другая политика неизбежно закончится войной в Европе»[1234]. К сожалению, такое согласие больше так и не возникло. Европе было суждено насладиться тремя короткими мирными годами, прежде чем начался следующий кризис, а затем и еще один. И с каждым кризисом две группировки европейских держав становились все больше похожими на полноценные альянсы, партнеры которых должны были помогать друг другу при любых обстоятельствах.
Глава 15
1911-й: год раздоров – снова Марокко
1 июля 1911 г. небольшая немецкая канонерская лодка «Пантера» с «двумя или тремя небольшими пугачами», по словам кайзера, на борту встала на якорь в порту Агадир, расположенном на атлантическом побережье Марокко[1235]. Небольшой, пыльный и тихий Агадир, который был закрыт для иностранной торговли, до сих пор не входил в зону интересов империалистов. Ходили слухи о месторождениях полезных ископаемых в Атласских горах, расположенных в глубине территории Марокко, но лишь несколько компаний, среди которых были и немецкие, начали проводить изыскания. Там можно было ловить рыбу – местные сардины, говорят, отличались отменным вкусом, и кое-где росли немногочисленные сельскохозяйственные культуры, где было достаточно воды. Местные овцы и козы выглядели худыми и нездоровыми, как сообщал местный немецкий представитель. «Безусловно, это не то место, которое привлекло бы немецких фермеров или могло бы дать им возможность обеспечивать себя. В довершение всего здесь невыносимый климат»[1236].
Как заявило правительство Германии, оно отправило в Агадир «Пантеру» и более внушительных размеров легкий крейсер «Берлин», прибывший несколькими днями позже, чтобы защитить соотечественников на юге Марокко. Не уделив достаточного внимания деталям и имея склонность ставить себя в неловкое положение, что было характерно для всей этой операции, министерство иностранных дел Германии лишь проинформировало другие державы о своем интересе к Марокко после свершившегося факта, что разозлило их даже в большей степени, чем могло бы при других обстоятельствах. Немцы также не смогли внятно объяснить, почему им понадобилось посылать корабли в Агадир. Министерство иностранных дел Германии стало получать поддержку своего заявления о том, что интересы страны и ее подданные находятся в опасности на юге Марокко, лишь за пару недель до появления «Пантеры» в порту Агадира, когда попросило дюжину немецких компаний подписать петицию (которую большинство из них даже не потрудились прочитать) с просьбой о вмешательстве Германии. Когда канцлер Германии Бетман выступил с такой историей в рейхстаге, ее встретили смехом. Да и не было в самом Агадире немцев-соотечественников. Местный представитель интересов Варбургов, который находился в 70 милях севернее, отправился на юг вечером 1 июля. После изнурительной поездки верхом на коне по каменистой дороге он прибыл в Агадир 4 июля и безуспешно размахивал на берегу руками, чтобы привлечь к себе внимание «Пантеры» и «Берлина». Единственный немец, которому угрожала опасность в Южном Марокко, был наконец замечен и подобран на следующий день[1237].
