При первом порыве революции 1905 г. он “примкнул к социал-демократам; после ее поражения и смерти М. М. Добролюбовой (об этой женщине, сыгравшей огромную, в некоторых отношениях определяющую роль в жизни и творчестве Семенова, будет сказано дальше) от революционного движения отошел; после смерти Толстого отошел от его учения и вернулся в лоно православной церкви; при насаждении Столыпиным крестьянских хуторов завел свое хозяйство. Только революционные события 1917 г. оказались для него чуждыми и смертельно враждебными.
Ни в молодости, ни позже он не играл в карты, не пил вина, не танцевал; был равнодушен к оперетте, не любил скабрезных анекдотов. В университете он проявил особый интерес к философии Канта и Ницше: первый в своих всеобъемлющих концепциях обобщил двух с половиной тысячелетний опыт европейской философии и предопределил ее развитие на протяжении XIX в.; второй как раз в эти годы становился властителем умов в России, причем его известность пришла к нам через Скандинавию. Позже злонамеренные демагоги фашистского толка, начиная с сестры философа и кончая Гитлером, фальсифицировали его учение в своих целях, создали в Дрездене лжемузей Ницше, провозгласили его провозвестником фашистской империи. А доверчивые советские демагоги охотно эту фальсификацию подхватили. В действительности же Ницше был чужд шовинизма. Наполовину философ, наполовину поэт, он создавал сложные картины и построения, которые находили отклик у самых разных художников, так что ни один из них не избежал его влияния. Его греза о сверхчеловеке была мечтой о совершенном человеке будущего.
В неопубликованной статье “Vae victis!”, написанной летом 1905 г., Л. Семенов показал, чем был для него Ницше. “Ницше, этот проповедник радости жизни, проповедник сильного, мощного грядущего человека, сверх-человека. Он не был пророком своего отечества, и может быть, никогда Германия не слышала таких язвительных и бичующих речей от своего сына <...> Он, в тоске скитаясь по всему кладбищу Европы, обращал свои последние помутневшие взоры на Север и там в стране, которой готовил бронированный кулак “железный канцлер” его родины <...> в серой стране Достоевского находил истинное, великолепное воплощение воли и власти, за которую молился <...>”[345].
В университете Семенов — монархист, “белоподкладочник”, “академист”. В. Пяст, мемуарист осведомленный, но несколько склонный заострять ситуации и характеристики, называет его даже черносотенцем[346]. На первом же курсе он стал старостой (старосты избирались студентами). Избранию не помешал его политический консерватизм, хотя большинство его соучеников было настроено революционно: слишком сильно было обаяние этой личности. В совете старост Семенов оказался одним из немногих правых по политическим взглядам и стал их лидером. При объявлении русско-японской войны он участвовал в патриотических манифестациях перед Зимним дворцом.
Куратором курса был избран (кураторы тогда тоже избирались, только профессорами из своей среды) знаменитый эллинист, впоследствии академик Ф. Ф. Зелинский. Он был “по национальности поляк, по образованию — немец, русский — по культуре, но его подлинным отечеством была Эллада классической эпохи”[347]. “Мой идеал ученого? <...> Я думаю, что к нему приближается Зелинский Фаддей Францевич, — сказал А. Ф. Лосев, — в Петербурге, который, во-первых, был в душе поэт-символист, а во-вторых, крупнейший, европейского масштаба, исследователь античности”[348].
В своих воспоминаниях Зелинский характеризует политические взгляды Семенова как умеренные. Чтобы сблизиться со студентами, заинтересовать их предметом и отвлечь от революционных устремлений, Зелинский учредил кружок, члены которого собирались у него дома по воскресеньям, читали по ролям древнегреческих трагиков и рассуждали по поводу прочитанного. Организатором и увлеченным участником кружка стал поначалу Семенов.
Брат Александр оставил описание внешности Леонида: “Унаследовал он внешние характерные черты нашего рода, в частности курчавые волосы и черные глаза”. Ф. Ф. Зелинский увидел его студентом первого историко-филологического факультета: “Живо вспоминаю красивый овал его лица, его внимательные, ищущие глаза, его спокойную, обдуманную речь”. Более экстравагантен портрет, воссозданный Пястом; впрочем, он только подчеркивает главное — значительность наружности Семенова. “Прихрамывавший, косивший, — но необыкновенно вместе с тем красивый, с большой черной вьющейся, но отнюдь не напоминавшей дьяконовскую шевелюрой, — с пронзительным взглядом косых своих черных глаз”. А. Д. Семенов-Тян-Шанский по поводу этого портрета замечает, что “в нем отразились какие-то случайные впечатления, так как у брата физических недостатков не было” (Летопись. С. 133). Е. П. Иванов, друг Блока, хорошо знавший Семенова, добавляет еще несколько штрихов: “Это был пылкий, стройный юноша, с курчавой головой, с острым как нож лицом и с шеей несколько удлиненной, просящейся на плаху”[349]. В теории литературы литературный портрет такого типа называется портретом с истолкованием. Люди, знавшие Семенова студентом, утверждают, что его будущее просвечивало сквозь его неповторимо своеобразную наружность.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Соученик Семенова и Блока в своих воспоминаниях оставил ценную, сравнительную характеристику двух поэтов, выполненную на языке их времени, даже на языке их символов. “На пути в библиотеку или между лекциями иногда появлялись, изредка вместе, чаще — врозь, три студента, имена которых уже и в те годы были известны знатокам и любителям поэзии. Эти трое были: А. А. Блок, В. Л. Поляков и Л. Д. Семенов. Первый достиг зенита славы и, вероятно, возможных для него вершин творчества: с двумя другими судьба расправилась своенравно-жестоко: в двух скромных, любовно-изданных книжках — лишь первые робкие запевы, лишь народился в рассветном тумане очерк несомненного дарованья.
Не знаю, был ли Блок близок с Поляковым, который вообще держался особняком, изучая Гете и увлекаясь блестящими комментариями к Пушкину безвременно погибшего Б. В. Никольского; но с Л. Семеновым он был дружен.
Задумчивый, словно прислушивающийся к какому-то тайному голосу, Блок, неизменно спокойный, но всегда готовый улыбнуться и на веселую шутку и острое слово, и Семенов, живой, непостоянный, волнующийся и мечущийся в поисках новых ощущений: от “Нового пути” — к декадентским детищам московских меценатов, от великосветского салона — к социал-демократии, от К. Маркса — к Л. Толстому, из семинария по классической филологии, где вдохновенно плакал о разлуке Гектора с Андромахой поэт и ученый Ф. Ф. Зелинский, — в деревенскую избу, на пашню. А далее — женитьба на крестьянке[350] и безвременная смерть...
“Типично русская натура” — не то досадуя, не то любовно восхищаясь, сказал мне однажды о Семенове Зелинский, у которого покойный поэт работал недолго, но упорно, увлеченный своим блестящим руководителем...
Насколько Семенов разбрасывался, не останавливаясь ни на чем и жадно вбирая острые и яркие впечатления жизни, настолько Блок был методичен в своей работе и, я сказал бы, — в своих исканьях.
Но вдвоем они дополняли друг друга каким-то неуловимым духовным сродством, своего “лица необщим выраженьем”[351], резко выделяясь из студенческой массы”[352].
Образ Семенова запечатлен в мемуарных книгах А. Белого, Пяста, Чулкова, Городецкого, Кузмина[353]. Когда сразу же после гибели Семенова его дядя Андрей Петрович задумал издать сборник, посвященный его памяти, на его просьбу написать воспоминания тотчас же откликнулся Зелинский. По условиям времени сборник издан не был, замечательная мемуарная статья Зелинского осталась в рукописи и была опубликована нами[354].
Первой женщиной, оказавшей сильное влияние на формирование Семенова, стала дочь командира крейсера “Аврора”, впоследствии погибшего в Цусимском сражении, Александра Евгеньевна Егорьева. Ее самоубийством вызвано стихотворение 1903 г. Сквозь заимствованные условности рыдающего некрасовского анапеста с дактилическими клаузулами и позднего романтического стиля (Апухтин, Надсон) здесь пробивается незаемное чувство, проглядывают драгоценные бытовые подробности:
