— Да зачем же вы сами? Уж лучше я пойду к Марье Ивановне. Я с ней еще не поздоровался даже.
— Ну, иди, иди, оно в самом деле лучше. Да ты и помоложе меня будешь немного.
Узнав о болезни Сони, Марья Ивановна пришла в большое возбуждение. Она жестикулировала, кланялась и кричала диким, горловым голосом:
— “Мода!”, “беда!”, “да, да!”. — Выкрики легко проникали через двойные рамы во внутрь избы.
— А я тут без тебя кое-что уже принадумал, — встретил Павел Михайлович Алексея Нивина. — Только ты уж того, прости меня, будь откровенен. Марья Ивановна, которая всех всегда женить любит, тебя с ней давно уже просватала. Так вот, как ты? Это правда? Ведь если так, — ты понимаешь, — тогда может быть одно решение, — а если у вас ничего такого нет, тогда другое...
— До вашего приезда я ходил взад и вперед, все думал и ничего не мог придумать, — сказал глухим голосом Алексей Нивин. — Когда вы приехали, я подумал, что вас Господь умудрил приехать мне на помощь. До сего дня я знал, что она сестра моя младшая. Я так и относился к ней. А сегодня открылось, что Господь вложил в нее другое чувство ко мне, и теперь мне за себя и за нее страшно, и я пока ничего решить не могу.
— Тогда я тебе скажу вот что. Оставаться ей у тебя, конечно, нельзя. Взять мне ее к себе, но ты ведь сам знаешь мои взаимоотношения с крестьянами, наживать еще одного врага — это уж, пожалуй, будет и лишнее. Так вот мне и кажется, лучше всего препроводить ее твоему брату Кириллу, — он, кстати, опять здесь со своим вагоном, — ведь ты знаешь, на Петуховской фабрике до забастовки дошло. Твой брат ее всего лучше укроет и документы ей выправит. Что ты на это скажешь, а?..
— Скажу, — тихо улыбнулся Алексей Нивин, — что действительно Господь умудрил вас приехать ко мне. Сейчас важно спасти ее от Пахома, а там Господь укажет, что делать.
— Вот и отлично. Значит, я пошлю к Кириллу моего австрийца, он у меня такой, на все руки мастер. Ты знаешь, их теперь у меня десять — два германца, эти — сущие буки, на всех смотрят свысока, настоящие Вильгельмы, мы для них — eine niedrige Rasse, Sklaven, die an die Vandalen gedruckt werden sollen[331]; четыре венгра — эти страшные, того и гляди зарежут, на цыган похожи; три турки, эти ничего, народ мирный и работящий и, наконец, один австриец, вернее русин, совсем еще мальчик, ему всего восемнадцать лет, веселый, славный и все зубы, улыбаясь, скалит.
Приезд Марьи Ивановны застал их мирно беседующими о хозяйственных делах. Павел Михайлович сильно надеялся на то, что не засеянные осенью из-за недостатка рабочих рук озимым хлебом поля будут благодаря присылке пленных засеяны яровым, и особенного ущерба для хозяйства не будет.
— Хотя, знаешь, — говорил он, — чиновничество и здесь показало себя. Посылали пленных без разбора кому, куда и для чего. Ну и вышло черт знает что: мне прислали двух сапожников, одного кучера и четырех столяров — вот и паши и сей с ними, как знаешь, а на железную дорогу, мне Фролов, начальник станции, говорил, — двух аптекарских помощников, чертежника и еще кого-то, чуть ли не писателя какого-то.
Марья Ивановна вошла шумно и победоносно, неся, прижимая к груди, несколько кульков. Ее сопровождала Аксинья, стряпуха Павла Михайловича, тоже загруженная всякой всячиной. Марья Ивановна и руками и миганьем объяснила, что нарочно привезла Аксинью: мода бёда, Соня будет стесняться Алексея — да, да, мода бёда.
От ее возгласов Соня проснулась. Соню перестало трясти, но чувствовала она себя неважно: болела голова и сильно ломало все тело. Энергичными жестами Марья Ивановна вытолкнула мужчин в сени, стараясь объяснить, что она сама, — она несколько раз громко выкрикнула — сама, — натрет Соню скипидаром и салом и тогда мода бёда Соня быстро поправится.
На четвертый день после бегства Сони из отцовского дома Кирилл Нивин увез ее в Москву. В этот же день отец ее, Григорий, вернулся от Пахома. Вечером в день ухода Сони он спросил жену:
— Где Соня?
— Почем я знаю, — отвечала она, — сам напугал ее давесь, вот она и тулится где-нибудь у соседей.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ты не знаешь, а я знаю. Это ты ее затулила. Так ладно, как сказал утром, так и исполню. Только знай, отказалась ты платить Богу — много Он теперь с тебя взыщет.
На другой день рано утром он пошел к Пахому и через два дня вернулся, двигаясь через силу.
— Ну, Марья, — сказал он встретившей его жене, — не хотела ты Соньку отдать, так плати больше, меня отдавай, помирать вернулся.
Марья вскрикнула.
— Не хнычь, — отрезал Григорий, — хмыком мне не поможешь. Поди на шахту, там, сказывают, пленный австрийский лекарь, он может еще и поможет.
Не говоря больше ни слова, Марья стала собираться, а Григорий лег на печку. Когда она была готова уходить, он подозвал ее.
— Марья, Марьюшка, — хорошо мы с тобой жили, да вот кончаем плохо. Прости меня. Коли Бог есть и вечная жисть есть — встретимся за гробом. А теперь хоть ходи к лекарю, хоть не ходи, — все одно, один конец, — помираю. Одно слово — гангрена.
Это были последние слова Григория, которые слыхала Марья. Когда она поздно вечером вернулась с пленным австрийским врачом, Григорий уже был в забытьи. Тем не менее врач осмотрел его и ужаснулся и страшной операции, которая была произведена над Григорием, и тем, как она была произведена. Он на ломаном русском языке мог только сказать, что ничего сделать нельзя.
Крепкая природа Григория еще два дня спорила со смертью. На третий день рано утром, когда первые лучи солнца заиграли на соломенной крыше Григорьевой избы и вблизи над полями зазвенела первая в эту весну трель жаворонка, Григорий Еремин скончался.
И странно, в этот же день пришло письмо от Сергея Еремина из Германии, из Ольмюцкого лагеря для пленных.
— Одного взял, другого отдал, — сказал Марья и тихо заплакала.
<Гл. 6. У Александра и Эвы родился мальчик. Гл. 7. Александр получает назначение вернуться в полк. Гл. 8. Александр в полку в резерве. Гл. 9. Великокняжеский смотр (начальник гвардии). Гл. 10. На юго-западном фронте.
Ч. 3. Гл. 1. Александр на войне. Гл. 2. То же самое. Гл. 3. Эва с детьми. Александр приехал в отпуск. Гл. 4. Александр на войне. Керенский. Гл. 5. Февральская революция. Весть об отречении в Звенящем. Убийство Кирилла. И Павла Михайловича>
Следующий фрагмент не имеет непосредственной связи с фабулой романа, но исключительно важен в его духовном мире. Он изображает посещение в Оптиной пустыни Алексеем Нивиным совместно с Эвой старца Леонида (его прообраз — старец Анатолий).
При последних словах старец Леонид поднялся, надел епитрахиль и облачился в ризу, и сам подошел к аналою, потом положит епитрахиль на голову склонившегося перед ним Алексея и громким голосом проговорил:
— Властью, данною мне Тобою, Владыко, отпускаю и разрешаю грехи раба Твоего.
И вслед за этим из маленькой дарохранительницы причастил Алексея.
Алексей делал все это, молча, как во сне, подчиняясь какой-то внешней воле сильнейшего, видя и чувствуя, что те лучи света, которые зажглись в нем при первых словах старца Леонида, все ширились, становились ярче, разливались теплом во всем его теле и вдруг засияли и засверкали ярким, всепроникающим светом. И почему-то вспомнилась сестра Маша и подумалось, что и она бы поступила так же на его месте. Если бы Алексей мог видеть себя в это мгновенье, после того как старец отпустил его, он увидел бы свое лицо с ярко горящими щеками, блестящими, как в лихорадке, глазами и улыбкой счастливой и детской.
Встретив ожидавшую его Эву, он оказал ей, все так же улыбаясь:
— Ты рожала, ты знаешь, как трудно бывает родиться новому человеку, — но еще труднее рожденному родиться вновь. Но зато, как хорошо теперь!
ПРИЛОЖЕНИЯ
B.C. Баевский
ЖИЗНЕСТРОИТЕЛЬ И ПОЭТ
Надо до алмазного закала
