полиции. Но уместно вспомнить, что писал латышский поэт-революционер о творчестве Верещагина:
«…Верещагин в Берлине. Весь Берлин говорит об этом замечательном русском художнике. В старом рейхстаге находится его привлекательная выставка, которая так живо изображает стройный военный поход «великого императора» Наполеона в Россию в 1812 году и его безобразно-печальный конец в ничтожестве и грязи, без красоты и величия… Эта выставка здесь дает удовлетворение тем, кто величие человека ищет выше, нежели в войне и славе коварной дипломатии… Верещагин показывает своими красками и пером, каким великим разрушителем являлся Наполеон, чье имя еще теперь как французские, так и немецкие бюргеры-филистеры произносят с боязнью, как имя черта, которое неохотно произносится вечером. Сколько бы собака ни лаяла на волка, она все-таки видит в нем какое-то высшее существо. И у буржуазии имеется особое основание теперь восхищаться такими «великими хищниками» и о них мечтать, ибо у них появился враг, с которым они не могут справиться. На этого врага они с особой радостью натравливали бы таких «великих хищников», чтобы они его уничтожили. Бисмарк давно уже притупил зубы на этом противнике, и буржуазия теперь про себя думает, что Наполеон был более велик, нежели Бисмарк, и было бы дело такого натравить на внутреннего противника, он бы его загрыз!
Но где взять такого «великого мужа», как Наполеон, или, может быть, Цезарь Борджиа, или им подобный «сверхчеловек», кто был бы на это способен? Верещагин одновременно издал книгу на французском языке о Наполеоне в России… и устроил выставку, как иллюстрацию для своей книги… Восхваление Наполеона происходит уже несколько лет и растет с каждым годом. Широкая литература о Наполеоне знакомит каждого не только с Наполеоном, но также с его женами и детьми, тетками и дядьками, зятьями и прочими родичами в его жизни. И здесь Верещагин без сожаления изображает, каким на самом деле был этот великий муж на самой вершине своей славы и в период ее падения…»
Дальше в своих «Письмах из Берлина» Райнис подробно останавливается на описании верещагинских картин, развенчивающих Наполеона, и в заключение с особой теплотой и любовью отмечает, что
«…В картинах каждому бросается в глаза, кроме ведущей идеи, естественность и поэтичность, особенно хороши зимние картины. На выставке, кроме одиннадцати картин, имеется еще около ста сорока пяти эскизов и этюдов, тоже очень привлекательных; кроме того, много старинных этнографических вещей.
Верещагин на этой выставке выступает снова как мощный, крупный художник. Верещагин всегда шагает дальше. Он говорит, что «новое» искусство не ниже, а выше «старого». Верещагин не только художник, но и человек, в полном и самом высоком смысле этого слова. Он со своей широкой индивидуальностью может быть приравнен к художникам-поэтам, каким является Ибсен…»[1]
В Крыму
После продажи некоторых картин материальное положение Верещагина значительно улучшилось. Появилась возможность отдохнуть, восстановить пошатнувшееся здоровье, укрепить нервы. Выставки его картин устраивались непрерывно и за границей, и в разных городах России, но художник находил, что его присутствие там не обязательно.
С годами усиливалась привязанность к семье, крепла любовь к детям-малышам, и это удерживало Верещагина от поездок. Лидия Васильевна уговорила его поехать со всей семьей на южный берег Крыма — отдыхать, а если будет желание, то и поработать. Отдых в Крыму понравился Верещагину. Он решил, что отныне до конца дней будет каждое лето проводить на юге России, — отдыхать и работать на берегу моря, в Крыму или на Кавказе. Он даже приобрел небольшой участок земли возле Сухуми, где была выстроена небольшая и недорогая дача. Верещагин жил замкнуто. От семьи он почти не отлучался, много внимания уделял воспитанию детей. Но иногда художник запирался от всех на веранде и просил никого к нему не пускать, пока не наработается, пока не выйдет сам из этого добровольного заточения. Так он — в зависимости от освещения, то в яркие солнечные дни, то в зеленые лунные ночи — писал этюды. Однажды, когда Верещагин, поглощенный работой, дописывал этюд, к нему на дачу приехал его боевой товарищ, почтенный контр-адмирал Скрыдлов. Он захотел увидеть художника, посидеть с ним за беседой, вспомнить о том, как двадцать лет назад на мониторе «Шутка» они оба были продырявлены турецкими пулями.
Лидия Васильевна, встретив в саду осанистого, с пышными эполетами гостя, побежала сказать мужу о неожиданном визите. Тот даже не обернулся: как сидел за мольбертом на складной табуретке, так и продолжал, меняя кисти, дорисовывать скалистый берег.
— Конечно, неплохо было бы посидеть со Скрыдловым, но оторваться от дела ради разговоров я не могу. Работа в моей жизни — главное, так и передай ему, пожалуйста, нисколько за меня не извиняясь. В другое время — пожалуйста, прошу… А сейчас — пардон…
— Что же я скажу посетителю, да еще такой особе? — растерянно спросила Лидия Васильевна.
— А вот то и скажи, что я тебе сказал. — На этом разговор окончился. Верещагин, не отвлекаясь, продолжал работать. Минуту спустя, звеня колокольчиками и поднимая следом густое облако пыли, Скрыдлов мчался на тройке вороных к царской резиденции в Ливадии. Встреча не состоялась.
Вскоре после этого Верещагин прогуливался в окрестностях Георгиевского монастыря, владевшего огромной площадью запущенных виноградников и необрабатываемой земли. Монахи, не привыкшие трудиться, жили во главе с настоятелем за счет монастырских гостиниц, где останавливались, приезжая на летний отдых, купцы, чиновники из губернских канцелярий и столичных департаментов. Шагая в задумчивости, Верещагин вдруг оказался перед старой, покосившейся часовенкой, от которой струился прозрачный ручеек ключевой воды. Вокруг этого источника на ветках деревьев были развешаны полотенца, головные цветастые платки, отрезы холста, вязаные жилетки и рукавицы и просто какие-то лохмотья.
— Что это еще за выставка?! — удивился Верещагин.
Около часовенки в длинной свитке слонялся
