с пальмовыми рощами, словом — все то, что могло пригодиться ему в другое время и при других обстоятельствах. Наконец большая картина была закончена и одобрена президентом. Верещагин решил продать через некоторое время эту картину, намереваясь таким путем выйти из материальных затруднений. Его картины еще в первую поездку по Америке ценились очень высоко. Один из спекулянтов купил тогда у художника за десять тысяч долларов картину «Процессия слонов», или «Принц Уэльский в Индии». Став владельцем этого монументального полотна, ловкий бизнесмен решил возить его по различным городам и от одной только входной платы за просмотр картины собрал за короткий срок сто тысяч долларов. Случай такой спекулятивной наживы на произведениях, приобретенных у Верещагина, был не единичным. Высокая цена — тридцать пять тысяч долларов — за картину «Взятие Рузвельтом Сан-Жуанских высот», объявленная на аукционе, никого не удивила. Накануне аукциона художник получил из Москвы от Лидии Васильевны письмо. «Будь осторожен, — писала она, — боюсь, что ты из-за своей доверчивости ничего не получишь и все богатство останется в руках доверенного Макдони и его подставных лиц…»
Верещагин, читая письмо, усмехнулся и сказал:
— Наивная женская заботливость! Да разве можно?..
Однако случилось так, как предполагала Лидия Васильевна, знавшая американские нравы. Ловкий Макдони, доверенный Верещагина, предложил художнику продать картину в рассрочку за крупную сумму.
— Вы от такой сделки только выиграете. Не сразу получите деньги, но зато получите больше назначенной суммы. Я буду ее выставлять в разных городах Америки. Сотни тысяч людей увидят своего Рузвельта, изображенного вами. И президенту — слава, и вам — реклама!.. — сказал Макдони и предупредил художника: — При таком условии я распоряжаюсь как хочу картиной, а вы в различные сроки получаете ее стоимость с процентами со сборов на выставках.
— Делайте так, как лучше, но чтоб не было подлости, чтоб все было законно, — согласился Верещагин. Поверив доверенному на слово, он не взял с него письменного обязательства об уплате денег за картину в рассрочку и выдал документ, позволяющий распоряжаться картиной по усмотрению Макдони.
Когда наступил первый срок уплаты за картину, Макдони с недоумением посмотрел на Верещагина:
— На основании чего и сколько я буду платить вам? Где такое условие?.. Документ, подписанный вами и свидетельствующий о том, что владельцем картины являюсь я, а не вы, заверен главной нотариальной конторой. Вы можете получить копию этого документа, и… только…
— Вы шутите?!
— Нет, мистер Верещагин.
— Тогда и я вас спрашиваю серьезно: что мне с вами делать? Пристрелить, как паршивую собаку, или же судиться с вами?..
— Ни то, ни другое… — ухмыляясь, сказал Макдони. — За убийство вас могут судить по всей строгости американских законов. Вы тогда перестанете быть Верещагиным. Судиться со мной? Можете, это не возбраняется. А что вы от этого получите?
— Я хочу иметь свою собственную картину!..
— Попытайтесь.
Поняв, что разговор с бывшим доверенным ни к чему хорошему не приведет, Верещагин немедленно обратился за советом и помощью к адвокату. Тот выслушал художника, перелистал справочники американских законов и с откровенностью циника сказал, что правосудие всегда защитит тех, кто больше даст… Верещагину дать было нечего, да он и не мог унизиться перед вымогателем, нагло смеявшимся ему в лицо.
— Будете ли вы, мистер Верещагин, писать в европейских газетах о махинациях с продажей вашей картины? Вы уже когда-то пробовали критиковать наши коммерческие обычаи. И вот сама судьба вам мстит за это. Виноваты вы — со своей смехотворной доверчивостью. Америка — это такая страна, где деловитость всегда в почете…
Верещагин слушал адвоката, и отчаяние овладевало им. Картина, отнявшая целый год работы и вызвавшая, в связи с поездкой на Филиппины и Кубу, огромные денежные затраты, досталась мошеннику бесплатно.
«Эх, Лида, Лида! — в отчаянии размышлял Верещагин. — Ты из Москвы предвидела то, чего я здесь, у себя под носом, не заметил!.. Как же быть? Как мне наконец выбраться из этой проклятущей Америки?!»
В минуты тяжелых переживаний он доставал из кармана револьвер: «А не кончить ли всё разом, не оборвать ли на этом жизнь? Или же убить подлеца-антрепренера?» Он прятал револьвер в карман, брался за перо и писал Лидии Васильевне, спрашивая у нее совета. Долго шли ответные письма из Москвы, из-за Серпуховской заставы. Сколько было за это время горестных дум передумано!.. Все в голову приходило, кроме желания взяться за кисть и палитру. И не с кем было поговорить в этом дьявольском отчуждении, не с кем поделиться мыслями. Иногда он продавал свои филиппинские этюды и существовал на вырученные мизерные суммы. Вот и жена ему опять пишет, и слезы чувствуются между строк в ее письме.
«Вася!.. Брось думать о пуле в лоб, тебе этого нельзя сделать из-за детей. Нельзя их разуть, раздеть и на улицу вытолкать. Ведь ты честный человек и честным должен быть до конца. Если не сладишь в Америке, приезжай сюда нищим; будем вместе спасать детей, а то я одна не перенесу удара…»
И дальше приписка от Лидочки и карапуза Васеньки:
«Прощай, папа, прощай, дорогой, будь же бодр, крепись, не прячься от неудачи, смотри ей прямо в глаза…»
— «Смотри ей прямо в глаза…» — повторял Верещагин при чтении долгожданного письма и чувствовал, как к горлу подкатывался ком жгучей досады на то, что позволил себя обмануть какому-то прожженному прохвосту и не может теперь ни семье помочь, ни сам из долгов выбраться и выехать в Россию.
В таком положении ему еще не приходилось бывать.
«Нет Третьякова, некому выручить», — думал Верещагин в эти мрачные дни. Он вправе был тогда негодовать не
