– Только когда ее оскорбляют или смеются над ней.
– Почему же ее оскорбляют, почему над ней смеются?
– Я тебе говорила: потому что она не такая, как все. Даже походка у нее необычная. Она не может иначе, такой уродилась. Но меня просто бесит, как к ней относятся. Другой такой беспечной, щедрой души не встретишь. Конечно, у нее нет чувства реальности. Это-то мне в ней и нравится.
– Что конкретно ты имеешь в виду?
– Только то, что сказала. Если она встретит человека, которому нужна рубашка, она снимет свою – прямо на улице – и отдаст ему. Ей даже не придет в голову стесняться того, что сама останется голой. Она бы и штаны сняла, если б они кому понадобились.
– И ты говоришь, это не сумасшествие?
– Нет, Вэл, не сумасшествие. Для нее это естественно, нормально. Ей в голову не придет думать о последствиях, ей все равно, что скажут люди. В ней нет ни капли фальши. И она ранимая и нежная, как цветок.
– Она, должно быть, получила странное воспитание. Рассказывала она тебе что-нибудь о своих родителях, о детстве?
– Немного.
Чувствовалось, Мона не собирается выкладывать все, что знает.
– Думаю, она была сиротой. Она сказала, что люди, которые удочерили ее, были к ней очень добры. Она имела все, чего ей хотелось.
– Ну что ж, давай ложиться. Не против?
Она отправилась в ванную для всегдашней своей бесконечной процедуры. Забравшись в постель, я терпеливо ждал. Дверь в ванную была приоткрыта.
– Между прочим, – сказал я, желая направить ее мысли в другое русло, – как поживает Клод? Есть что-нибудь новенькое?
– Он уезжает через день-два.
– Далеко?
– Он не сказал. Думаю, в Африку.
– Африку? Чего он там потерял?
– Откуда я знаю! Я бы не удивилась, скажи он, что отправляется на Луну. Ты знаешь Клода…
– Ты уже несколько раз это повторила, и все с тем же выражением. Нет, я не знаю Клода, во всяком случае не настолько, как ты думаешь. Я знаю только то, что он решил мне рассказать о себе, не больше. Он для меня – полная загадка.
Я услыхал ее тихое фырканье.
– Что я сказал смешного? – спросил я.
– Я думала, что вы прекрасно поняли друг друга.
– Никто никогда не сможет понять Клода, – ответил я. – Он непостижим и таким останется.
– Вот и моя подруга такая же.
– Твоя подруга, – раздраженно сказал я. – Едва успела с ней познакомиться, а говоришь о ней так, словно знала всю жизнь.
– Не говори глупостей. Она – моя подруга, такой у меня за всю жизнь не было.
– Звучит так, словно ты от нее без ума…
– Так и есть. Она появилась вовремя.
– И что это значит?
– То, что я была одинока, несчастна, совсем отчаялась. Что мне нужен был кто-то, кого я могла бы назвать другом.
– Что это на тебя нашло? С каких пор тебе понадобился друг? Я твой друг. Тебе этого мало? – спросил я хоть и с насмешкой, но и наполовину серьезно.
К моему удивлению, она ответила:
– Нет, Вэл, ты больше мне не друг. Ты мой муж, и я люблю тебя… Я бы не смогла жить без тебя, но…
– Но что?
– Мне необходим друг, женщина-подруга. Кто-нибудь, с кем можно пооткровенничать, кто понял бы меня.
– Черт подери! Вот как? И ты хочешь сказать, что не можешь пооткровенничать со мной?
– Не так, как с женщиной. Есть вещи, которых не скажешь мужчине, даже если любишь его. О, это не что-то серьезное, не волнуйся. Иногда пустяки важней серьезных вещей, ты это знаешь. К тому же посмотри на себя… у тебя столько друзей. А когда ты с друзьями, ты совсем другой человек. Я иногда тебе завидовала. Может, и ревновала к твоим друзьям. Когда-то я думала, что смогу быть всем для тебя. Но вижу, что ошибалась. Во всяком случае, теперь у меня есть подруга, и я не намерена терять ее.
Я сказал полунасмешливо-полусерьезно:
– Теперь ты хочешь, чтобы я ревновал, так, что ли?
Она вышла из ванной, встала на колени у кровати и прижалась щекой к моей ладони.
– Вэл, – промурлыкала она, – ты знаешь, что это не так. Но эта дружба очень мне дорога, очень. Я не хочу ни с кем ею делиться, даже с тобой. По крайней мере, какое-то время.
– Ладно, понял, – сказал я несколько охрипшим голосом.
Она благодарно пробормотала:
– Я знала, что ты поймешь.
– Да чего тут понимать? – спросил я. Спросил мягко, нежно.
– Вот именно, – сказала она, – нечего. Нечего. Это вполне нормально. – Она наклонилась и ласково поцеловала меня в губы.
Когда она встала, чтобы выключить свет, я, поддавшись внезапному порыву, сказал:
– Бедная моя девочка! Все это время хотела, чтобы у нее была подруга, а я и не знал, даже не догадывался. Наверно, я тупой, бесчувственный тип.
Она погасила свет и забралась в постель. У нас была двойная кровать, но мы спали в одной.
– Обними меня покрепче, – прошептала она. – Вэл, я люблю тебя, как никогда. Слышишь?
Я ничего не ответил, только крепко обнял ее.
– Клод накануне сказал мне – ты слушаешь? – что ты один из немногих.
– Один из избранных, не так ли? – сказал я шутливо.
– Для меня ты единственный в мире.
– Но не друг…
Она закрыла мне рот ладонью.
Каждый вечер звучала одна и та же песня: «Моя подруга Стася». Разумеется, приправленная для остроты россказнями о знаках внимания, которыми досаждала ей четверка несовместимых личностей. Один из этого квартета – она даже имени его не знала – владел сетью книжных магазинов; другой был борец, Джим Дрисколл; третий – миллионер, известный извращенец, которого звали совершенно невероятно – Тинклфелс; четвертый – сумасшедший и отчасти святой по имени Рикардо. Этот Рикардо живо интересовал меня, если допустить, что ее рассказы о нем соответствовали действительности. Спокойный, сдержанный человек, говоривший с сильным испанским акцентом, Рикардо имел жену и троих детей, которых горячо любил. Он крайне бедствовал, однако делал дорогие подарки, был добр и кроток, ласков «как ягненок», писал метафизические трактаты, которые никто не брался печатать, читал лекции десяти-двенадцатилетним детям, et patati et patata[126]. Что мне нравилось больше всего, так это то, что, провожая Мону до станции подземки и прощаясь с нею, он всякий раз стискивал ей руки и мрачно бормотал: «Если не можешь быть моей, то не будешь ничьей. Я убью тебя».
Она снова и снова возвращалась к Рикардо, говоря, как много он думает об Анастасии, как «прекрасно» относится к ней и тому подобное. И всякий раз, заговаривая о нем, она повторяла эту его угрозу, смеясь, словно это была остроумная шутка. Ее легкомыслие начало раздражать меня.
– А что, если он возьмет да и сдержит слово? – сказал я однажды вечером.
Она засмеялась еще веселей.
– Считаешь, такого не может случиться?
– Ты его не знаешь, – ответила она. – Такого кроткого существа свет не видывал.
– Именно поэтому я считаю, что он способен исполнить свою угрозу. Он говорит серьезно. Тебе следовало бы быть с ним осторожней.
– Ах, что за вздор! Он мухи не обидит.
– Может, и так. Но он производит впечатление довольно необузданной натуры, способной убить женщину, которую любит.
– Как он может любить меня? Что за глупость! Я не выказывала к нему никакого расположения. Я вообще почти не слушаю, чего он болтает. Он больше говорит с Анастасией, чем со мной.
– Тебе и не надо ничего выказывать, достаточно того, что ты есть. У него такая мания. Он не сумасшедший. Если это только не сумасшествие – любить некий образ. Ты – физический образ его идеала, это очевидно. Ему ничего от тебя не нужно, даже ответного чувства. Он хочет лишь одного: всегда любоваться тобою, потому что ты – воплощение женщины его мечты.
– То же самое и он говорит, – несколько поразилась Мона. – Вы с ним удивительно похожи. Вы бы поняли друг друга. Я знаю, он очень чуток и очень умен. Он мне ужасно нравится, но он просто невыносим. У него нет чувства юмора, ни капельки. Когда он улыбается, вид у него еще более грустный, чем обычно. Он очень одинок.
– Жаль, что я не знаком с ним, – сказал я. – Он нравится мне больше всех, о ком ты рассказывала. Он похож на человека, в нем есть подлинность. К тому же я люблю испанцев. Это мужчины…
– Он не испанец, а кубинец.
– Один черт.
– Нет, не один, Вэл. Рикардо сам мне говорил. Он презирает кубинцев.
– Ладно, все равно. Он понравился бы мне, даже будь он турком.
– Может, вас познакомить? – неожиданно предложила Мона. – Хочешь?
Я немного подумал, прежде чем ответить.
– Лучше, пожалуй, не стоит, – сказал я. – Тебе не удастся дурачить такого человека. Он не Кромвель. Кроме того, даже Кромвель не такой дурак, каким ты его считаешь.
– Я никогда не говорила, что он дурак!
– Но пыталась убедить меня в этом, не станешь же ты отрицать.
– Ну, ты знаешь, зачем я это делала. – Она улыбнулась, как сирена.
– Слушай, сестренка. Тебе и говорить ничего не надо, я тебя и твои хитрости давно раскусил.
