Выехав из треугольной рощицы, темно-зеленым бархатом покрывающей склоны ближайших холмов, я ступаю на твердую землю Святой долины. Здесь кончается самодвижущаяся дорога. Я бодро шагаю по хрустящему гравию дорожки, потом - по розовой брусчатке, наслаждаясь силой и легкостью тела. Люблю солнечное утро, когда кажется, что все еще впереди. Прохожие - чистые, свежие, словно только что из-под душа - идут одетые в легкие светлые одежды с короткими рукавами. В утреннем мареве энигматической фата-морганой дрожат, исчезают, как лед на солнце, и чудесным образом вновь проявляются монументальные очертания "Дома Хумета".
У дверей Пантеона всегда змеится очередь. Здание усыпальницы представляет собой ступенчатую пирамиду, наподобие тех, что строили ацтеки. Величие и простота. Мудрая мощь. Базальтовые блоки отшлифованы до зеркального блеска. Траурные тона. Чем-то это сооружение напоминает мавзолей Ленина. Черные металлические врата отворены. По бокам, попарно, стоят недвижно, точно статуи, курсанты военно-космической Академии - почетный караул. На выступе карниза виднеется простая надпись новой кириллицей: "ХУМЕТ".
Склонив голову, я вхожу в коридор, ведущий вглубь пирамиды. После жары и яркого солнца сразу, как в воду, окунаешься в прохладный сумрак. Тотчас стихают разговоры взрослых, и даже неугомонные дети умолкают, настороженно вытаращив глазенки. Охваченный ощущением дежа вю, я вместе с другими паломниками продвигаюсь по коленам коридора. Иногда рука бдительного стража предупредительно касается моего локтя, это значит, что под ногами ступени и нужно соблюдать осторожность. Так постепенно, короткими лестницами спускаемся мы в подземный этаж.
Сумрачный зал. В его центре на постаменте из черного камня стоит беломраморный саркофаг, искусные украшения которого выполнены в стиле древних кельтских орнаментов. Саркофаг в точности такой, как некогда рассказывал о нем летчик Петров, только отсутствует крышка. Вместо нее - прозрачный колпак, освещенный изнутри мягким янтарным светом. Мумия Великого Хумета, одетая в черный мундир, покоится на ложе, затянутом алым бархатом. Руки вытянуты вдоль тела. Лицо, цвета потемневшего воска, точно живое - эффект освещения точечными светильниками, искусно скрытыми от глаз. Каким чудесным составом ученые восстановили прежний облик Великого джентри, для меня непонятно. А может быть, останки вовсе не подлежали реставрации, и это всего лишь муляж, восковая фигура, а настоящая мумия хранится где-нибудь в другом месте? Резон простой: народ должен лицезреть вождя в неискаженном виде. Народу нужны, так сказать, нетленные мощи. Впрочем, меня это не должно касаться. Я не вмешиваюсь в политику новой расы.
"Вот и поменялись мы ролями, - шепчу я беззвучно. - Теперь ты лежишь, а я смотрю. Где, в каких космических далях, в каких измерениях обретается твоя бессмертная душа, о Великий вождь наш?! Упокой, Господи, его душу грешную (или безгрешную?). Здесь ли или в другом месте, но пусть его прах покоится с миром. Аминь".
Не отрывая взгляда от саркофага, люди проходят в скорбном молчании по периметру зала и попадают в коридор, ведущий к выходу. Процедура свидания с Великим вождем Зеленого человечества закончена. В толпе постепенно нарастает оживление, словно мы выходим из-под гнета некой таинственной могучей силы, требующей к себе уважительной, почтительной тишины. Когда в глаза ударяет солнце и влажная жара вновь набрасывается на нас, все уже говорят в полный голос, дети смеются, капризничают, взрослые делятся пережитыми впечатлениями.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
- Интересно, а где же корабль? - спрашиваю я себя.
Очевидно, я произношу это довольно громко, потому что одетый в белую полотняную пару мужчина, идущий рядом, живо интересуется:
- Какой корабль вы имеете в виду?
- Ну как же, - отвечаю я с задором, за который вечно себя ругал раньше, будучи человеком, и даже теперь мой характер мало изменился. - В 100-м году, когда срок полномочий Командора истек, он покинул людей на том самом корабле, который привез первопоселенцев... А потом этот корабль был обнаружен здесь, на плато, плененный Древним Лесом...
- Голубчик, это вздор! Сказки это все, - уверенным тоном рубит мужчина, и его монокль задиристо проблескивает на солнце.
- Как говорится, в сказке есть место были, - изрекаю я.
- Это не тот случай, - отмахивается собеседник от меня, как от надоедливой мухи.
Ему жарко, но он из принципа не желает приспустить узел галстука. Он вытирает белоснежным платком свою гладко обритую голову. Я с приязнью смотрю на его великолепный длинный череп долихоцефала.
- Достопочтенный Хумет героически скончался на своем посту, не мог он оставить свой народ, это не в его правилах. Читайте документы, молодой человек, они опубликованы...
- Вы говорите о документах из Центрального Архива?.. - усмехаюсь я и добиваю оппонента: - Почему же в таком случае Пантеон возвели не в Столице, а где-то у черта на куличках, посреди Леса?
- Ну, ни такие уж это и кулички, - отвечает знаток, окидывая взглядом ухоженный парк. - Надо полагать, такова была воля покойного.
- А, по-моему, он вовсе и не желал, чтобы ему возводили "тадж-махалы" народной любви. Потому и хотел укрыться в такой глуши. Но разве от народной любви скроешься?..
- Народу нужны идеалы, - изрекает мужчина, подкручивая усы и приглаживая с проседью бородку. - А идеалы, знаете ли...
- А идеал по своему смыслу есть крайнее, последнее и величайшее задание, к которому стремится человечество. Согласитесь, что с этой точки зрения идеал эсхатологичен. Еscatos - крайний, последний, величайший... Вот почему у нас так любят покойников и не замечают современников.
- Хм, - человек роняет монокль, он виснет на шнуре, человек протирает его бархатным лоскутком, вставляет в глаз, прижимая нахмуренной бровью, глядит на меня с подозрением. - А вы умны не по летам. Простите, что сразу недооценил... Вы у кого учитесь? Что-то я не видел вас среди студентов нашего Университета. Видите ли, я приват-доцент...
