о самих себе.
Первый и первейший, обгоняя публикацию «Телёнка» в Штатах, поспешил отметиться мой когда-то самоявленный биограф Файфер[304], тогда ссаженный мною из седла. Теперь ото всей обиженной группы Бурга, Бетелла, Зильберберга и от общей леволиберальной страсти, отлично попадая в её поток, Файфер извергся статьёй в литературном журнале «Харперс»[305]. Уже поняв, что обо мне в Америке можно печатать любую клевету и как угодно ругаться, Файфер своей статьёй давал ещё новый к тому импульс, вырабатывал клише для газет: реакционер и фанатик, Солженицын расчётливо пользуется ложью и лицемерием наряду с мессианским морализированием. Якобы: вернулся в «Новый мир» к новым ставленникам власти, чтобы только печататься. (Вот уж небылятина, она пошла от фальшивого намёка Лакшина. В чём я «вернулся», если и новомирского порога после Твардовского[306] не переступал? Как бы и где я вообще мог печататься в СССР после 1970, отверженный всей советской властью? Но американским читателям того никак не проверить, не узнать, – пиши, а там прилипнет.) Дальше хлёбово ещё горячей: Солженицын не изменил складу ума верующего коммуниста. Близок к Ленину по фундаментальным политическим и социальным вопросам. Лицемерие гарвардской проповеди. Принял черты тирании, с которой борется. Подобные качества породят новую диктатуру. Эта угроза окажется в будущем больше сегодняшней военной угрозы СССР!! (И откуда у них эта дурь о моём будущем тиранстве? – сижу на месте, пишу книги, не езжу создавать ни союзы, ни блоки, ни конференции.)
Над статьёй Файфера я понял, что уже вполне «воспитан» американскими левыми журналистами, уже обвыкся, что будут струить в меня потоки помоев, – уже перестаю и замечать. «Критика» перешла далеко все границы, когда стоит возражать и даже читать её. В чужой стране, к которой не испытываешь нежности и чьей «элиты» мнение не ставишь высоко, – все эти клеветы становятся безразличны. Бороться за своё имя в Америке я не буду: ещё и на этом поле бороться – потеряешь и литературу, и Россию.
Да и на Россию Файфер, бывший хвалебщик советской колхозной системы, тут же проворно поворачивал. Русская жизнь – скотская ферма. Это был бы рай для крестьян, но они не проявят самоотверженной чистоты. (О таких суждениях русская пословица: где прошла свинья – там и почесалась.)
В целях файферовской статьи была и реклама лакшинской – вскоре выходящей в Соединённых Штатах уже в форме книги[307], тоже подгаданно к выходу «Телёнка». (Уже несколько лет тому, как статья Лакшина вышла во Франции, и должна была в Англии появиться давно, но издательство, кажется, Кембриджского университета, не рискнуло публиковать, опасаясь многих бранных выражений Лакшина против меня: как бы я не подал в суд.) Воистину, Лакшин двух маток сосёт. Пишут о нём теперь американские журналы: «почитаемый как на Западе, так и на Востоке», «в немилости у властей» (ни дня без видного поста и весомой казённой зарплаты), «не имея возможности отвечать Солженицыну свободно» – да вот же, вольно печатается в американской прессе (без промаха зная, что против литературного власовца, отщепенца Солженицына советскому критику выступать похвально).
Эта файферовская статья отчётливо выразила (и помогла тиражировать дальше) уже созревшее в эмигрантской образованщине и охотно глотаемое американской: что «Солженицын хуже Брежнева, хуже Сталина, хуже Гитлера» – и уж конечно хуже неприкосновенного Ленина. С тех пор этот тон и утвердится в их прессе на годы. Своей запальчивой недоброжелательностью американская пресса как бы спешила ещё и ещё доубедить меня, что невозможен нам основательный союз с ними против коммунизма.
С пронзительным кличем к выходу в Штатах «Телёнка» выскочила, разумеется, шустрая Карлайл – обогнать никем не читанную книгу. На этот раз она пустилась в интервью[308] к историческим корням: о своём приёмном деде Чернове, лидере эсеров; о Ленине, который «не был такой убийца, как Сталин или Гитлер»; а главное её несогласие со мной – конечно же мой известный антисемитизм. Достоверное свидетельство человека, меня «знающего лично много лет», – лучшая спичка к стогу американской соломенной образованности.
Следующим предварением «Телёнка» была установочная руководящая статья профессора Коэна в «Нью-Йорк таймс бук ревью»[309]. Тут – несколько ложных цитат. Несколько искажений, не обязательно намеренных, хотя невежественных. Но главный состав обвинений уже подобран раньше, не им первым, Коэн просто конспектирует Лакшина: Солженицын отравлен опытом Гулага. Недемократичный, недобрый, нетерпимый, неправдивый, неблагоразумный. Авторитарные взгляды, презрение к либеральной демократии. «Человек, который, по собственному признанию, лжёт своим друзьям» (это когда скрывал от Твардовского свои подпольные тайны). Готов пожертвовать собственными детьми, «чтобы спасти ещё одну рукопись» (это – не отказаться от «Архипелага», отвергнуть шантаж ГБ! – но Коэн не поясняет). «Русские критики, кто знал обоих» (Лакшин), негодуют, что Твардовский в книге оклеветан. А Лакшин, мол, весьма убедительно оспаривает мемуары Солженицына.
Мой портрет написан Коэном не так развязно, как Файфером, зато из-под его руки, и из самого модного издания, это клеймо станет теперь излюбленным. Представить меня чудовищем – в этом усилия американских образованцев решительно совпали с усилиями советских.
Задача облегчалась тем, что в Штатах, из-за четырёхлетнего опоздания перевода, «Телёнок» появился не в ореоле моей шумной стычки с Драконом – а остывшим, и перед глазами, раздражёнными Гарвардской речью.
Коэн так и формулирует читателю как уже готовую поговорку: «Скажи мне, что ты думаешь о Солженицыне, и я скажу тебе, кто ты». А ведь – подмечено! От самого появления «Ивана Денисовича» я невольно служил как бы раскалывающим лучом. Сперва по мне делились на сталинистов и кто жаждал свободы. Потом (по «Августу», «Письму Патриарху») – на либералов с интернациональными чувствами и патриотов. Теперь в Америке – по сути, тоже делю.
Однако. Хотя радикальный орган и дал тон своей критике – но по всей Америке и она распалась всё так же поляризованно. Если судить по пачкам отзывов на «Телёнка», которые мне регулярно пересылало издательство, – положительных и нейтральных было всё же больше, чем отрицательных, но – цифры сравнимые, и резкая враждебность была громче, решительней. (Тон английских газет был и приличней, и чаще доброжелательный.)
Некоторые копировали Коэна так-таки слитно, одним руководительным абзацем: «Теперь мы знаем Солженицына как человека, лгавшего своим друзьям, отказавшегося оплакивать смерть старой женщины, игнорирующего судьбу советских диссидентов и решившего пожертвовать жизнью своих детей ради одной рукописи». Так и лепили кряду в единой фразе: «лживый, коварный, лицемерный, жестокий, мстительный… эта книга – разоблачение его личности».
В нынешней журналистике, в политике совершенно забыли, понятия не имеют, но даже и в литературе утеряно, что́ значит писать о своих ошибках, промахах, а тем более пороках, – так не делает у них теперь никто и никогда. Оттого они ошеломлены моими раскаянными признаниями в «Архипелаге» и в «Телёнке» – и вывод их радостный только таков: вот, открылись нам
