злом налёте – а не может быть, чтобы совсем без правды? Что-то они увидели со стороны, какая-то правда да есть, отчего б на ней не поучиться?
Вот, читаю: «Описывает Твардовского с циничной неблагодарностью». – И хором: жесток к Твардовскому!
Очунаюсь: да может, эта пустоголосица в чём-то и наставительна? Жесток? Да, повороты жестокости были: скрывался от А. Т. порою сам, почти всегда скрывал свои предполагаемые удары. Жестоко – но как было биться иначе? Лишь чуть расслабься в чём одном, даже малом, – и бок открыт, и бой проигран. Однако: рисовал я Твардовского в «Телёнке» с чистым и расположенным сердцем, и оттуда никак нельзя вынести дурно о нём[314].
Вот пишут: «Жажда отмщения [за жертвы Гулага], всегда жившая в Солженицыне, затмила в его трудах всякое различие между политикой и литературой». «Всякое» уж не всякое, но отчасти и затмила, да. Эта непомерная доля политики в литературе – надо бы от неё к старости освобождаться.
Или вот: «неблагодарен к друзьям». Они-то не знают, что написаны «Невидимки», и друзей моих истинных не знают, они зачисляют ко мне в друзья Чалидзе и братцев Медведевых, – но я прочитываю: какое ни обезумие боя было и какая ни гонка конспиративного писания – а должен был я искать силы души и время, чтобы смягчать наши крутые провороты для моих друзей и тайных сотрудников. Мог бы быть я позаботливей к ним. Да, отдаюсь борьбе настолько, что забываю смягчить, где и надо бы. (К Александру Яшину в больницу – ведь опоздал…[315]) И как бы – к концу жизни помягчеть и уравновесить что-то – в прошлом, и всё – в будущем?
А пожалуй, наиболее единодушно поражалась и возмущалась американская критика: как это я могу быть так уверен в своей правоте? Ведь известно, что для всяких мнений о всяком деле может существовать лишь равновесие, текучий плюрализм, «фифти-фифти», – и никто не владеет истиной, да и быть её в природе не может, все идеи имеют равные права! А раз у меня такая уверенность – так значит, воображает себя мессией.
Тут – про́пастный разрыв между мирочувствием западного Просвещения и мирочувствием христианским. А по-нашему, а по-моему: убеждённость человека, что он нашёл правоту, – нормальное человеческое состояние. Да без него – как же можно действовать? Напротив, это болезненное состояние мира: потерять ориентиры, что́ и зачем делается.
Но не только личным ошельмованием проявилась американская критика к «Телёнку», всё же иногда она вспоминала, что считается «литературной». Так вот. Книга – безсвязна. Политический дневник. Мало нового. Ему, по-видимому, нечего больше сказать, а мы не заинтересованы получать от него дальнейшие сказания. Атавистический лексикон. Гибридная проза.
В лужу глядеться – на себя не походить.
На этом пути впредь и надо ждать главных усилий эмигрантско-американской образованщины: доказать, что я мелкий писатель, – это был морок, что приняли за крупного. Образованщине не снести, что появился крупный писатель – а не с её направлением мозгов. И уж как кинулись перебирать, искать мне «антипода», сколько в разных местах покозырено: то – «антипод Солженицына Зиновьев», то – «антипод Гроссман», то – «антипод Синявский», то – «антипод Бродский», то – даже Копелев «антипод», и это ещё не всё.
На Старой площади тоже ведь рыскали найти мне «антипода» в советской литературе – да так и не нашли.
Но от враждебности американской прессы я не страдаю – потому что не нуждаюсь в ней печататься, через неё обращаться. Впрочем, и нельзя сказать, чтобы я нисколько не повлиял на Америку за эти годы. Ещё в 1975 и в 1978 мои слова звучали тут дерзким вызовом и «Голос Америки» цензуровал их, – а вот стал Рейган у власти и сам цитирует меня иногда; за ним и государственные лица (или даже, совсем безстыдно, и обернувшиеся журналисты) повторяют меня тогдашнего почти и дословно.
Так теперь-то мне и выступать? – Нет, теперь, когда исправляется их позорная уступчивость против коммунизма, – теперь необходимость в моих речах и отпала.
Слава Богу, при накопленном жизненном материале не нуждаешься окунаться в среду, куда случайно заброшен. И не в газетном информационном потоке живёт писатель, совсем на других глубинах, не нуждается заглатывать эту избыточную шелуху. Только слежу по радио за мировыми событиями, да какая газетная вырезка особенно нужна – ту обычно мне присылают.
А всё ж иногда и взбеленишься. В июле 1980 прислали статейку из «Крисчен сайенс монитор» – ядовитой леволиберальной газеты, из самых влиятельных в Штатах; бостонская, тут по соседству, когда-то просила у меня обстоятельное интервью, я не дал. Теперь там некий Харлоу Робинсон под заголовком: «Солженицын – пронзительно» (или «назойливо», – орёт, значит) печатает: «Солженицын сказал в последнем интервью, что он тотчас бы возвратился в Россию, предпочтительно как национальный политический лидер»[316]. Ну что за мерзавцы? Уж гавкают на меня, как хотят, – чёрт с вами, гавкайте. Но – «сказал», наглость какова! И не говорил, и в мыслях такого нет. Итак, что делать? Отвлекаться, писать опровержение: «Ваша высокоинтеллектуальная газета имеет полное право не знать русской истории и не понимать условий советской жизни, – (это об остальной их статье), – но не имеет права печатать ложь… Прошу напечатать моё письмо, а от автора жду публичного извинения».
А не напечатают? – не буду ж я с ними судиться, суд – вообще не дело человека, тем более – писателя. Так и присохнет.
Прошло три недели – молчат. Нет угомону, снова писать: «…Должен ли я заключить, что вы отказываетесь поместить моё опровержение – и я свободен в других мерах общественного опубликования об этой подделке?» Ответ главного редактора! – ах, я, к сожалению, был на вакациях, когда пришло ваше первое письмо… Мы безуспешно связывались с мистером Робинсоном, чтобы получить от него желаемый комментарий. (Они сами – не могут проверить, что в интервью в «Нью-Йорк таймс» не было ни таких моих, ни хотя бы подобных слов…[317]) Наконец ещё через месяц печатают моё письмо в отделе «Читатели пишут», тут – и реплика Робинсона: «предпочтительно как национальный политический лидер» – была его [Робинсона] собственная дополнительная интерпретация, и он сожалеет[318].
И весь эпизод не стоит растёртого плевка – и на это надо тратить время и внимание. А разве по всей необъятной мировой печати угонишься? будешь опровергать? – Тысячерожая газетная ложь.
И вот – масштабы. Мелкая эта дрянца закончилась 8 сентября. А 11-го днём сижу, как всегда, у себя за столиком, под берёзами, близ пруда. Свой участок, огороженный сеточным забором, под два метра. Никого со стороны никогда не бывало, и свои-то – на горе, не ближе ста метров,
