— Живой, Веденеич? — громко окликнул Филипп Кузьмич, подходя ближе. И увидел, как зашевелились сначала пальцы руки, лежавшей на краю кровати, потом с усилием дрогнули брови, шире приоткрылись глаза. Тощая борода все так же недвижимо торчала кверху. — Живой, говорю? — повторил Миронов, глядя прямо в мутные, потухшие глаза старца. Различил в них некое подобие блеска и мысли — в глубине, тайно ото всех, от всего мира — и сказал веселее: — А люди говорят, не сторожует уже на пароме Евлампий Веденеич, остарел, а я не поверил!.. Не такой человек, чтоб дело бросить... Л? Евлампий Веденеевич?!
Солнце грело ледяные кущи на стеклах окошка, но мало было света, и потому он не мог разглядеть лик умирающего, мысль в запавших глазах. Понимал лишь, что старик не потерял еще разум и, возможно, память...
— Это ты, Филиппушка? — едва слышно, в одно дуновение легкого ветра, какой бывает где-нибудь в затишке, у прикладка, спросил старик, — Ты, ты, чую — холодом понесло, как от полой воды на Дону... Значит, пришел, родимый, шашка о порог стукнула...
Старик говорил слабо, с видимым напряжением сил и после каждого слова переводил дух, как бы угасал.
— Пришел, Веденеевич, проведать тебя, как-никак свои люди, — сказал Миронов. — Отступал ведь, оттого и не виделись...
Старик молчал, закрыв глаза, собирался с силами. И от желания пересилить немочь шевелил пальцами, сухой кадык ходил вверх и вниз, глотая воздух.
Затих вроде совсем, дыхание ушло внутрь, и вдруг открыл веки, дрожа кустистыми бровями, и вновь будто легкий ветер прошелся по низкой хатенке:
— Одолел ты их, супостатов... сынок?..
— Одолею, отец, — сказал Миронов, пристально глядя в угасавшее лицо старого казака.
— Филя... Помни, что сказал я тебе на той переправе... про Идолищу... О трех головах Идолища... О трех...
Боже мой, и в смертный час свой мыслит последним проблеском сознания о коварстве жизни — можно ли так? Неужели это главное, что выносит с собой человеческий опыт под гробовую доску? Или тут побеждает все непереносимый страх смерти, недоумевал Миронов.
Старик затих снова. Только правая рука дрогнула и сложились пальцы в троеперстие, переползли с одеяла на тощую, птичью грудь.
— Помни, родимый наш... Филя... — И, будто вдохнув новых сил, выговорил точнее: — Народ наш — дитя доверчивое, у нас и Гришка Отрепьев с поляками правил... Не дай, сынок, народ в трату... Сила тебе дана великая, бла-го-словля-ю на мирской подвиг... — кисть вроде бы поднялась трепетно, с желанием перекрестить названого сына своего, Филиппа, но не хватило воли и жизни, упала рука на чистую рубаху, на седые шерстинки в разрезе ворота, и — только шевеление сухих губ:
— Три головы... у Идолища, помни...
Лампада едва теплилась, фитиль нагорел, и оттого перед ликом иконы светил прозрачный уголек, похожий на красную звездочку.
Старик утих вовсе, Миронов позвал ординарца проститься, и за ним вошли три старухи. Хозяйка еще не причитала, стала на колени и прижалась тонким лбом, седыми косицами к холодеющей руке старика.
Миронов попрощался с ними и вышел из хаты.
Яркий свет дня ударил в глаза. С соломенной крыши капало, и в Холодном овраге, на противоположной стороне, оттаяли, обнажились из-под слоистого, стеклянно-игольчатого снега красносуглинистые пласты земли.
«Тает... Спешить надо», — подумал Филипп Кузьмич, занятый главной своей мыслью на будущее: посеять и убрать урожай в этом, мирном году. Предостережение умирающего старика рассеялось и отступило перед большими заботами этого весеннего дня.
ДОКУМЕНТЫ
Приказ
всевеликому войску Донскому № 161 от 20 января 1919 года
Войска Хоперского округа под давлением красных... очистили округ. Казаки, бежавшие из хуторов, станиц, занятых мироновскими бандами, передают, что Миронов немедленно всех сдавшихся ему казаков... мобилизует и отправляет на Балашов... для дальней перевозки их на Сибирский фронт против Колчака. Теплая одежда и обувь отбирается, взамен выдаются ботинки с обмотками. Хлеб, скотина и имущество отбирается красными самым беспощадным образом... Весь хлеб из станиц и хуторов Хоперского округа спешно вывозится к ближайшим станциям. Перевозить хлеб заставляют самих казаков под угрозой расстрела. Так осуществляет свое право победителя над своими братьями-казаками тов. Миронов. Тот самый Миронов, который забрасывает наш фронт своими прокламациями, сулящими рай на земле казакам.
Знайте, казаки, против кого вы воюете и от кого вы защищаете свои семьи! Горе малодушным, поверившим в мир и добрые отношения с красными! Скорее за винтовку и шашку, напором спасите стариков-отцов от позора мироновского плена и мобилизации!
Тихий Дон не простит изменнику Миронову! Тихий Дон никогда не оправдает предателей-вешенцев!
Донской атаман генерал от кавалерии П. Н. Краснов[52].
Приказ
по войскам Ударной группы войск 9-й армии № 14
10 февраля 1919 г.
Не получая и течение 10 дней указаний от штаба 9-й армии, а руководствуясь создавшейся обстановкой, повелительно требующей движения вперед, ПРИКАЗЫВАЮ НАСТУПАТЬ ПО ВСЕМУ ФРОНТУ, не теряя ни минуты.
Товарищи красноармейцы и красные начальники всех степеней! Помните о революционном долге, и ни звука ропота на тяжесть войны, переходов, холод и всевозможное недоедание! Впереди победа над алым авангардом мировой контрреволюции в лице всевеликого разбойника и предателя народа — генерала Краснова и его постоянных соратников, генералов Денисова, Яковлева, Гусельщикова, Фицхелаурова и иже несть, числа, — их всех на веревку, если не покаятся перед народом!
За поимку меня они объявили награду в 400 тысяч рублей.
За поимку их — жалко тратить ломаного гроша, мы их поймаем бесплатно.
ВПЕРЕД, ТОВАРИЩИ, ЗА ТОРЖЕСТВО ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ!
Командгруппы Миронов[53],
18
Федор Дмитриевич Крюков, как и предполагал Миронов, «омертвел внутренне», медленно, исподволь отходил от политической борьбы и ее иссушающих страстей. Свои общественные обязанности он еще выполнял, но кое-как, ради формы, лишь бы не усугублять остроту взаимоотношений среди членов круга. Произошел, чувствовал и сам Крюков, роковой, невозвратимый расход сил — ни жить, ни думать о жизни всерьез уже не хотелось. Не было и не могло уже быть той нравственной победы, которая способна поддержать измотанный дух.
Назревал крах белого движения на Дону, и Донское правительство вынуждено было обратиться за помощью к Добровольческой армии. В своем личном письме Деникину Краснов, слывший обходительным человеком, обронил нечаянно фразу: «На Севере нас побеждает не сила оружия противника, но сила его пропаганды...» — фразу, подогревшую и без того усложнившиеся отношения между генералитетом «добровольцев» и Донским правительством. У Деникина тоже ведь не было четкой общественно-политической платформы и лозунга, способного увлечь за собой хотя бы часть трудового населения.
Со стороны союзников прекратилась какая бы то ни было помощь донцам, и французский консул Гильмонэ вручил атаману Краснову новые условия сотрудничества, в которых особо указывалось, что хозяева земли донской «обязаны всем достоянием войска заплатить убытки французских граждан, проживавших в угольном районе «Донец», происшедшие вследствие отсутствия порядка в стране... Обязаны восполнить потерявшим работоспособность и также семьям убитых вследствие беспорядков и заплатить полностью среднюю доходность предприятий с причислением к ней 5-процентной надбавки на все время, когда предприятия эти почему-либо не работали, начиная с 1914 года...».
Краснов, вынужденный подписать соглашение о едином командовании, развязал тем самым руки оппозиции в собственном штабе. И вновь искал поддержки у Деникина. «1 февраля, — писал он, — съезжается крут, и, если я не получу от вас моральной поддержки и требования остаться на своем посту, я буду настаивать на освобождении от обязанностей...» Он рассчитывал, по-видимому, на ум Деникина, его способность пренебречь личными счетами и уколами самолюбия ради общей цели, но таковые люди уже перевелись в русском обществе...
Единственное, что еще смущало оппозицию, это авторитет Краснова в кругах зажиточного казачества и «стариков», которые и слушать не хотели о его уходе.
В день открытия круга, в ранний час, к атаману пожаловал Харламов и сообщил в доверительной форме, как бы даже с подобострастием, что круг склонен в самой решительной форме требовать отставки командующего армией Денисова и начальника штаба Полякова, то есть того, что решительно отвергал Краснов. Удар был рассчитанный и верный. Атаман долго ходил по кабинету, чувствуя некий обрыв подложечной. После мучительной паузы остановился и сказал, не поднимая головы:
— В такой же категорической форме я потребую отставку... Это немыслимо. Согласитесь, Насилий Акимович, что лишить армию в теперешнее тяжелое время командующего и начштаба — это подвергнуть ее катастрофе!
