Минуту спустя в палате появляется донор.
Заходит, закрывает дверь. Подходит ближе и останавливается у кровати.
— Кучерявый… — бегло осмотрев меня, произносит на выдохе.
Долго палим друг на друга. И мне отчего-то очень бросается в глаза тот факт, что предок неслабо так сдал. Как будто лет на пять постарел. Уставший какой-то. Измотанный.
— Как… ты? — придвигает стул к постели и опускается на него, отчего тот протяжно поскрипывает.
— Да вроде… — закашливаюсь мерзко. Хочу на автомате прикрыть рот рукой, но мне мешает гипсовая повязка. Как-то я ее и не приметил сразу. — Бать, ты че? — интересуюсь настороженно.
Сидит, опустив голову, и я не могу допереть, что с ним.
— Отец…
Дергается. Поднимает взгляд и… чтоб меня.
— Ты че? — в растерянности повторяю свой вопрос.
Чтоб вы понимали, слез Абрамова-старшего я не видел лет… тринадцать.
— Что со мной? Что-то с копытом? — пугаюсь и, превозмогая острую ноющую боль, пытаюсь принять сидячее положение, чтобы получше рассмотреть замотанную ногу. Мало ли… Его реакция меня настораживает.
— Лежи. На месте твоя конечность, — заверяет он.
— А ну говори, — опять кашляю и матерюсь. — Говори, что не так! — требую от него разъяснений.
— Ты… — громко шмыгает носом.
— Какого…
— Что непонятного? — завелся, орет.
— Ни хрена непонятно, — отзываюсь нервно.
— Я за тебя переживал! — выдает на эмоциях, и я даже не нахожу слов, чтобы как-то это прокомментировать.
Переживал он.
Между нами повисает неловкая пауза. Думаю, он не собирался говорить нечто подобное. Ну а я, в свою очередь, не был готов это услышать.
— Мне пальцы на место вернули? Заправили в суставную сумку, все как полагается? — уточняю беззаботным тоном, пытаясь его растормошить.
— Ты опять провернул этот трюк. Гудини херов, — косится на меня исподлобья.
— Твои методы воспитания иногда здорово выручают, м? — травлю усмешку и скалюсь.
Адвокат резко бледнеет и сжимает челюсти. Желваки туда-сюда по фэйсу ходят.
Да-да. Пристегнул меня однажды, падла. Чтобы из дома не сбежал.
— Долбодятлы. Надо затягивать браслет как менты, по максимуму. Тогда ни черта не выйдет, как не придавай сечению руки форму окружности.
— Ян…
— Как меня вытащили?
— Пожарный обнаружил тебя в студии. Ты был без сознания.
Вообще не одупляю, в какой момент меня нахлобучило и вырубило. Хотел сигануть в окно, но не успел, видимо. Кончились резервы. Истратил у батареи.
Отец продолжает пялиться в одну точку. На мою руку. И меня это порядком напрягает. Воскрешать дерьмовейшее из воспоминаний нет никакого желания.
— Ты мог… остаться там… — припечатывает вербально.
— Снова гореть… не хотелось, — признаюсь, ощущая самое отвратное из всех возможных чувств.
Насколько было страшно никогда и никому не расскажу.
Паника рвала на части.
Колошматило люто.
Метался в агонии, как зверь, попавший в капкан.
Прекрасно понимал ведь, что если полыхану, то все, конец мне. Бенз — дело такое. Одно движение — и ты гребаная жар-птица.
— И вообще, мне еще Арсеньеву Абрамовой делать, — добавляю, подумав.
Не отдавать же ее электрику? Хрен ему. Моржовый.
— Я УБЬЮ ЕГО! ЗАСТАВЛЮ КОПАТЬ СЕБЕ ЯМУ В ЛЕСУ! — брызжет слюной отец, будучи явно на своей волне. — МРАЗЬ, ЕЩЁ НЕ ЗНАЕТ, С КЕМ СВЯЗАЛСЯ.
— Бать…
— УБЬЮ! — складывается напополам, репой утыкается мне в бедро и воет.
От этого дикого утробного звука я теряюсь окончательно. Просто смотрю на него, и распирает разом все внутренности. Не от гематом, нет. От чего-то другого.
— Если бы я…
Хочу произнести сгорел, но он перебивает задушенным и отчаянным «прости».
— Прости, Ян, — хрипит, повторяя.
— Ты…
— Прости меня, сын. Если можешь.
— Да за что? — челюсть сводит судорогой.
— За все, Ян. За все…
Сердце, болезненно захлебнувшись кровью, принимается тарабанить на износ. Глаза противно жжет. В носу щиплет.
Ну давай, тоже будешь сопли на кулак наматывать? Сперва при Арсеньевой ныл как размазня последняя, теперь при нем?
— Ты весь переломаный, — сгорбившись, сипит на выдохе.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Починят, — бросаю равнодушно. — Относительно цел ведь, а? Чего ты так убиваешься…
Не могу видеть его таким. Разрывает от чувства вины.
— Все отбито.
— Не нагнетай.
— Не нагнетаю! — огрызается, рявкая.
— Башку прикрывал. Итак ебо-бо, как говорил дед, — пытаюсь немного разрядить обстановку.
— А пуля? Все шуткуешь? Там рядом бедренная артерия, Ян.
— Везуучий.
— У тебя отек легких и с миокардом что-то.
Он мне решил весь анамнез выдать, что ли?
— Ну и хрен с ним, с миокардом. Я, кстати, тоже навалял им. Ты не думай, не лох, — бравирую, оскорбившись.
Сидит тут меня жалеет.
— УБЬЮ ИХ ВСЕХ, помяни мое слово! — аж трясется, так его кроет.
Как задолбали эти войны! И самое стремное, что всю эту канитель начал я.
Первый день в академии. Дурное настроение. Нервяк. Бычка с Каримовым. Его провокация. Моя ответка. И завертелось… Замкнулась цепь. Целую череду событий запустили. Всех кого могли, впутали. Прежде всего, самых близких людей.
— Па, хате совсем кранты? — спрашиваю расстроенно.
В гостиной и на кухне точно все погорело. Обидно, блин.
— Я мог потерять и тебя, младший… — произносит он тихо. — Подох бы от горя. Ты же… один у меня.
Сглатываю тугой ком, вставший в пересохшей глотке. Как пробрало его. Прям постыдно приятно даже.
Не плевать, значит… Не плевать?
— Еще расцелуй давай, — предлагаю глумливо.
— Обойдешься! — ворчит, встрепенувшись.
— Мужики не плачут, — не могу не подколоть, хоть и ощущаю нечто щемящее и болезненное прямо под сломанными ребрами. — Сам говорил, что это стрем.
— Иногда можно, — делает морду кирпичом. — Щас мать позову, остальным пока к тебе не разрешают.
Встает резковато и поправляет на себе дурацкий халат. Стоит, лупится на меня опять.
— Че? — криво улыбаюсь подбитой рожей.
— Че, — подается вперед и грубовато проходится по моим волосам широкой ладонью. Прямо как в далеком детстве. — Ниче… Поправляйся давай, дурень обезбашенный.
В тот день ко мне кроме матери никого больше не пустили. С одной стороны, это расстроило, но с другой, может, оно и к лучшему. Мне реально понадобилось некоторое время на то, чтобы переварить поведение моих предков.
Отцовское «прости». Матушкины слезы… Утопить меня в них, по ходу, решила. Так рыдала, что не по себе стало. Еле успокоил ее, честное слово.
В целом, я испытываю довольно-таки странное чувство. Во мне как будто ребенок проснулся. Тот самый, недолюбленный и недоласканный.
Протестует внутри. В позу встает. Мол ничего уже не надо. Поздно. Эта дверь закрыта, не стучитесь…
А на деле, индиффирентным быть не получается. Как ни смешно, но наряду с горечью и ядовитой обидой, копившейся внутри на протяжении долгих лет, я ощущаю то, о чем давно уже перестал мечтать.
Я нужен своим родителям.
Приятно это осознавать. Пусть даже столько времени спустя…
Глава 76. Prompt rétablissement, joli
ДаринаПопасть к Яну в палату получается лишь двое суток спустя. И все эти сорок восемь часов для меня адская мука. Потому что первые из них мы с Абрамовыми провели практически в полном неведении.
Отделение реанимации — самое ужасное из того, что может быть. В особенности, когда там находишься не ты, а близкий тебе человек.
Игорь Владимирович долго держался как мог, но ему становилось хуже прямо на глазах. Он так сильно нервничал и переживал, что в какой-то момент начал срываться на всех вокруг. На раздражающую его Ингу, прискакавшую, чтобы оказать поддержку. На безостановочно плачущую бывшую жену. На Рому, расхаживающего туда-сюда по длинному коридору. И на врачей, плохо (на его взгляд) выполняющих свою работу.
