– Ты чего орешь, капитан? – возмутился я. – Заткни глотку и дай сюда мои брюки!
– Без грубостей, – встал между мной и коренастым капитаном Самохвалов. – Дайте ему одеться.
– Константин Петрович, а вы что стоите? После трех бутылок водки обнаружили, что я турецкий шпион? Или царское золото храню у себя в номере?
– Старший лейтенант Ариян, вы подозреваетесь в тяжком преступлении, ваш вопрос находится в ведении военной прокуратуры! Давид, – обратился он ко мне уже менее формально, – будьте разумны и выполняйте приказы. Я надеюсь, что вскоре картина случившегося прояснится. Параллельно работаем и мы.
Мне не разрешили подойти к вещам. Военные осматривали все и лишь потом передавали мне. Я неторопливо оделся, мысленно разбирая всевозможные причины случившегося.
– Константин Петрович, что-то случилось с Ольгой Викторовной?
– Странные вы люди, театралы. Все с ней нормально! Думай и анализируй свои действия.
Все мои вещи собрали в мешки, опечатали, оставив мне только электробритву, зубную щетку, свитер и пару нижнего белья. Я машинально подписался под протоколом обыска и описью моих вещей, и мы вышли.
Да эти идиоты как будто ведут меня в следственный изолятор? Что произошло? Я испытывал не столько тревогу, сколько любопытство – какой новый сюрприз приготовила мне судьба? А ведь всего несколько часов назад я уже представлял себя в капитанской форме, со снисходительной улыбкой беседующего с друзьями. Сейчас в Париже и Ереване глубокая ночь… Интересно, проснулись ли в холодном поту Мари и моя мама? Посмотрю, который час, чтобы потом проверить. Ровно пять тридцать утра. Под удивленными взглядами дежурных и швейцара меня вывели из гостиницы.
Глава 22
Знакомая картина: все вокруг обшарпано, грязно, криво, косо, такие же нары. Только, перед тем как запереть меня здесь, кого-то, видимо, перевели в другую камеру. Даже не успели проветрить – я чувствую человеческий запах.
Из всех моих вещей забрали только ремень. Я раскрыл одеяло, постелил на подушку платок и лег на тонкий ватный матрас темно-коричневого цвета. Что могло случиться? Что-нибудь, связанное с делом Арама и Рафы? Маловероятно, скорее даже невозможно. Чистый междусобойчик, все друзья, все довольны. Здешнее уголовное дело закончено, там тоже все нормально. Никаких избиений со смертельным исходом – личных контактов с внешним миром у меня вообще не было. Может, нашли два моих счета в Сберкассе? Чушь. Деньги там небольшие, еле хватит на машину «Москвич». Коробко? А что с ним может быть? Да, он мне угрожал, мол, «я тебе еще покажу»… Тоже ерунда, мало ли что ляпнет алкоголик? И вообще, сколько меня здесь продержат? Придется терпеть до утра – когда меня вызовут на допрос, с первых же слов пойму, в чем дело.
Но как же обидно повел себя этот смешной тщедушный Самохвалов, похожий на учителя истории! Как он расхорохорился – как будто в первый раз меня видел. Ни грамма сочувствия! Да даже если я в чем-то виноват – почему не проявить человечность? А он сразу определился: мы стоим по разные стороны баррикады, я преступник, а он человек государственный – чистый и честный. Сволочь! Вот такие же смешные и хиленькие человечки, вроде гомосексуалиста Ягоды или коротышки Ежова, отправляли на смерть сотни тысяч людей. Когда подобные ничтожные комедианты вдруг оказываются вершителями человеческих судеб – какими жестокими они становятся! Ни жалости, ни угрызений совести…
А как волновался Самохвалов, когда Ольга объявила нам благодарность! Выказывал такую сердечную солидарность со мной, но стоило ветру подуть с другой стороны – превратился во врага. Бездушный раб! Начальник прикажет – родного отца повесит, не спрашивая даже почему. Вот на каких людях держится эта гнусная власть! Поступил приказ – надо выполнять, не размышляя о законности и справедливости…
* * *
В таких раздумьях, не сомкнув глаз, я пролежал до утра. В семь тридцать принесли недурно пахнущую овсяную кашу, хлеб, масло, чай – как и в прошлый раз, в алюминиевой посуде, но более чистой и новой. Я попросил у солдата-разносчика кипяток, вымыл ложку и с аппетитом съел все, что он принес. Должно быть, аппетит разыгрался из-за того, что вчера я нормально не ужинал, а только выпил два бокала шампанского. Через полчаса меня отвели в следственную комнату. Там уже ждали двое военных – майор и капитан, оба славянской внешности, с виду неплохие парни лет тридцати двух – тридцати пяти. После уточнения формальных анкетных данных первый и, как я почувствовал, главный интересующий их вопрос звучал так: где я был вчера с девяти тридцати до трех ночи.
– В промежутке времени между двадцатью одним тридцатью и двадцатью двумя часами вы покинули мероприятие и вышли из зала. По уточненным данным, к себе в номер вы пришли к трем часам ночи, а более точно – в два пятьдесят. Просим по возможности подробно, если нужно, поминутно описать, где вы были и чем занимались.
Почему то, как я провел вечер, стало вдруг настолько интересным, что меня, следователя, заключают в изолятор и так усердно допрашивают? Я начал тянуть время, перефразировав один и тот же ответ несколько раз, чтобы понять, что случилось на самом деле.
– Вышел из зала где-то около… да, вы правы, в десять вечера. Решил подышать свежим воздухом, так как был взволнован похвалой, прозвучавшей в мой адрес, тем, что мы наконец завершили дело и вот-вот сможем уехать обратно. Походил вокруг гостиницы, прогулялся по близлежащим улицам. Вернулся, кажется, после полуночи и прямиком пошел к себе в номер.
– Нескладно у вас получается. Вернее, вы говорите неправду. Ни швейцар, ни кто-либо еще не видели вас выходящим из гостиницы. Более того, дежурная по этажу видела, как вы заходили в номер именно около трех утра. Свидетели того, что вы не выходили из гостиницы и вернулись в ваш номер в указанное время, у нас есть. Сейчас мы проведем очную ставку, и вы поймете, что лучше сказать правду.
– Я сказал то, что сказал. Тем не менее я удивлен. Почему вопрос, был я или не был в гостинице в указанное время, так важен для вас?
– В каких отношениях вы находитесь с Коробко?
– Как человек, как личность он мне глубоко неприятен, а если точнее – омерзителен.
– У вас есть для этого серьезные причины?
– Для меня да. Это бездушный и примитивный, да просто несостоявшийся человек. К тому же он исключительно нечистоплотен – не моется и воняет, поэтому я не мог жить с ним в одном номере. Строго говоря, он вообще преступник – добивался признательных показаний, спаивая подследственных. Я не понимаю: не любить Коробко – преступление? Поэтому меня сюда привели?
– У вас были столкновения с ним?
– Словесные – да, неоднократно.
– Нет, речь о физическом столкновении. Вы пытались его убить. Напомню, у нас есть свидетельские показания на этот счет.
– Вы что, не опохмелились после вчерашнего? Или сон дурной приснился? Зачем мне убивать эту вонючку? Да, он мне глубоко неприятен, я испытываю к нему отвращение, но делать из этого вывод, что я способен его убить, желать ему смерти, – нелогично. Более того, просто смешно.
– Вчера с двадцати двух тридцати до трех ночи вы были в номере у Коробко?
– Нет.
– А где вы были?
– Гулял по городу.
– Ну что ж, придется проводить очные ставки. То, что вы говорили до сих пор, не подтверждается, а, наоборот, опровергается имеющимися у нас свидетельскими показаниями.
* * *
Меня вернули в камеру, предупредив, что через пару часов вызовут на очную ставку. Вот неожиданность! Интересно, что случилось с Коробко? Напился и выпал из окна? Что еще могло с ним произойти? Не могу же я признаться, что был у Ольги – это может ее скомпрометировать. Кто поверит, что мы просто беседовали до трех ночи? Конечно, это не преступление, но определенно нарушение служебной этики. К тому же всего несколько часов назад она предложила представить меня к награде, а это можно расценить как еще одно доказательство наших близких, даже интимных отношений. Значит, я прав: сколько бы ни говорили о равенстве полов, но, как только возникает вопрос нравственного плана, общество более строго относится к поведению женщины, нежели мужчины. Для мужчины связь с женщиной – повод для гордости, подчеркивающий его достоинства, особенно если партнерша красива или занимает высокое социальное положение.
В течение двух часов со мной провели три очные ставки. Сперва с дежурной по этажу – ни одной из них я до этого не замечал. После двенадцати ночи они обычно уходили в свои комнаты или спали в коридоре на диване, укрывшись одеялом. Вторым был швейцар, который, не глядя на меня, подтвердил, что не видел, как я выходил из гостиницы или заходил обратно.
– Как вышел, – добавил он, – возможно, проглядел, но вернуться после двадцати четырех незамеченным невозможно. Я сам открываю дверь, она в это время уже заперта. Возможно, товарищ следователь вернулся раньше, до полуночи? Тогда я мог его и не заметить.
