Затем, остановившись, Теутус двинулся вперед, пока не оказался в нескольких дюймах от края огня, где громко объявил:
— Я Альфа и Омега, я Начало и Конец, которые есть, которые были и которые будут Всемогуществом. Я Первый и Последний, кто был мертвым и живет, и жить я буду снова и снова; у меня ключи от смерти и врат ада.
Он набрал в грудь воздуха, не обращая внимания на жар и дым, и напряг мышление, подчинив его одной, и только одной мысли.
Боли нет. Тут нет боли. Я не чувствую боли. Я холоден, как глубочайшие воды Вселенной. Я неуязвим ни для жары, ни для боли. Я высший хозяин своего тела и всех его элементов. И сейчас я готов использовать жар Вечного Пламени Сатаны, чтобы сжечь всю накипь на коже, но оставить в нетронутости саму кожу.
Он наклонился вперед, не дав себе ни секунды промедления, и окунул обе руки до плеч в расплавленное золото в тигле.
И оставил их там.
Его мозг видел и чувствовал воду, и только воду. Огонь не может поджечь воду. Он считал. Тридцать секунд. Минута. Вода.
Две минуты.
Вода.
Пять минут. Он стал чувствовать жар и силой мысли отшвырнул его. В голове у него пульсировал ход времени; но сейчас он отсчитывал секунды по часам Вселенной.
Вода. Семь минут. Восемь. Девять. Десять.
Он извлек руки и воздел их над тиглем. Расплавленное золото, подобно шарикам ртути, скатывалось с кожи обратно в тигель, и через несколько секунд его безволосые руки были совершенно чисты. На них не осталось никаких следов.
Он сделал шаг назад. Не было ни аплодисментов, ни поздравлений. Он сделал именно то, чего от него ждали. Ни больше ни меньше.
Главный Асессор, в его маске Козла Мендеса, торжественно извлек священное клеймо, лежащее среди инструментов на наковальне, поместил его в пламя под тиглем и полную минуту продержал там. Вытащив, он поднял его высоко над головой — узкую полоску с каббалистическими знаками и символами, раскаленную докрасна.
Теутус собрался.
Асессор повернулся и, торжественно склонив голову, с силой прижал клеймо к правой руке Теутуса, в шести дюймах пониже плеча.
На этот раз Теутус со всей силой почувствовал обжигающий укус ожога, но даже не моргнул. Он высоко держал голову, обоняя зловоние собственной обугленной плоти, и, с силой сконцентрировавшись, начал молча повторять самые трудные места следующего заклинания.
108
Лондон. Среда, 7 декабря 1994 года
Перед ним была стена, покрытая мягкой серой бумагой в пупырышках. На белой полке стоял выключенный телевизор. Рядом на стене висела картина в раме, которая раздражала его — какой-то детский рисунок подсолнечников в вазе. А вот имя художника ускользало от него.
Каждый раз, как Баннерман пытался из глубин памяти вытащить это имя, он буквально сходил с ума. Какой-то импрессионист. Как Моне, Сезанн, Дега… словом, из этой команды. Имя вертелось на кончике языка, но никак не хотело с него соскакивать. Без уха. Этот парень был без уха, он его отрезал… Г… Г…
Словно ему самому отрезали часть мозга. Он мог видеть, слышать, чувствовать, обонять — и больше ничего. Не мог шевельнуть ни единой мышцей. Он медленно опустил веки и для проверки снова поднял их. Никаких проблем. Но остальное тело было начисто изолировано от него.
Он видел размытый силуэт трубок, которые тянулись из ноздрей, и догадался, что его кормят через нос. Что-то мешало ему во рту, а к левой руке была подсоединена капельница. Он слышал гудение и мягкое постукивание вентилятора. Легкий свет давал понять, что где-то справа от него должно быть окно, но он не мог повернуть голову, чтобы проверить. Там могла быть и простая электрическая лампочка. Он не имел представления, сколько сейчас времени, день или ночь, а также не представлял, где он сейчас находится.
Пару раз кто-то заходил — высокий загорелый человек в деловом костюме, которого он знал, но не помнил, кто он такой. Он знал, что этот тип мог все еще находиться в комнате, но вне поля его зрения.
Он видел, что простыня у него под носом вздымается и опадает в такт с поворотами вентилятора. Он понимал, что ему вставляли катетер, и чувствовал, что лежит на мягкой прокладке.
Память была в сплошном тумане. Вот он в лаборатории, в своем старом здании — и вот он здесь. Он никак не мог припомнить, почему он не оказался в своей новой лаборатории в «Бендикс Шер». Может, это мозг откалывает такие шуточки? А что, если у него инсульт? Где Монти? Почему она не приходит навестить его?
Да я же стал овощем, провалиться мне.
Он снова уставился на картину. Г. Черт побери, что же это за парень?
Он попытался как можно отчетливее вспомнить все, что с ним было. Два человека. Но дальше не пошло. Он продолжил рассматривать картину. Ван Гог. Да, Винсент Ван Гог!
Внезапно он ощутил прилив восторга из-за этого своего маленького триумфа. Первый овощ, который знал историю искусства.
109
Среда, 7 декабря 1994 года
Пластиковая оплетка шнура холодила кожу на шее Монти, но держал он хорошо, надежно, можно сказать, цепко; с его помощью Монти смогла утвердиться на шатком деревянном столе.
— А теперь опусти руки, Монти, — сказал доктор Кроу. — Пусть они висят по бокам.
Она секунду помедлила, но, увидев мягкость и заботу на его лице, почувствовав в глубине его сердца искренность, поняла, что может полностью доверять ему; если он сказал ей опустить руки, она спокойно может это сделать.
Монти медленно опустила их. Когда она качнулась, шнур больно врезался ей в шею, но он же помог устоять, взяв на себя часть ее веса. Со шнуром она прекрасно себя чувствует, он удерживает ее от падения. Она в безопасности. В полной. Доктор Кроу — ее защитник, и вообще он прекрасный человек.
— Отлично! — сказал он. — Очень хорошо! Все мы гордимся тобой, моя дорогая. — Доктор Кроу улыбнулся, и Монти почувствовала в себе восторженный трепет — как она счастлива, что смогла обрадовать его, что получила прощение за все те плохие мысли о нем в прошлом. Все это забыто, и между ними установилось новое взаимопонимание. Что там говорил Коннор? «Это было тогда, а это теперь». Что-то вроде этого. Теперь она поняла, что он имел в виду. — Стол тебе больше не нужен, Монти, он тебе мешает. Оттолкни его ногой, оттолкни сильнее!
Она послушно уперлась в стол подметками. Тот начал раскачиваться. Доктор Кроу одобрительно улыбнулся.
— Это правильно, — сказал он. — А теперь оттолкни его.
Визг намертво схваченных тормозов, скользящих по асфальту. Фары моментально осветили салон «мерседеса» Табиты Донахью, а затем другую машину, которая, вращаясь вокруг своей оси, пролетела мимо них, словно выкинутая с трассы гонок. Раздался звук жуткого удара, за которым последовал страшный, продолжительный грохот, словно сотня бочек из-под бензина кувыркалась по мятому металлу. В эту свалку врезался грузовик и, проскочив ее, тут же взорвался огненным шаром.
Непрерывно гудел одинокий клаксон. Шины вопили, как раненые животные. Все шоссе было запружено остановившимися машинами. Одна из них ударилась в разделительную полосу и перевернулась, другая пушечным ядром врезалась в нее, и из окна вылетел какой-то маленький сверток, может быть ребенок.
Коннор видел, как с одной машины содранной кожей слетела крыша. В то же время издалека донесся слабый пронзительный звук, который рос и крепнул, становясь все громче. Сирена. Коннор смотрел сквозь ветровое стекло «мерседеса» матери, испытывая настойчивое желание выскочить и броситься помогать, но что-то удержало его на месте. Сигнал становился сильнее и отчетливее с каждой секундой.
Монти.
Еще одна машина врезалась в груду металла перед ними. Горели как минимум четыре машины. Он слышал крики и завывания сирен. Но все время было что-то еще.
Монти. Беда. Этот сигнал продолжал расти.
К обломкам бежали люди, пытавшиеся открыть заклинившие двери; какой-то мужчина в форме водителя автобуса поливал пенной струйкой из маленького огнетушителя огненный ад, бушевавший в перевернутой машине. Движение на другой полосе ползло со скоростью улитки, и люди в машинах, выворачивая шеи, глазели на происходящее.
Монти.
Сирены были уже близко. К месту происшествия подлетела полицейская машина. Но конечно же массовые аварии так не возникают, во всяком случае так быстро. Может, это какая-то постановка, может, снимают фильм или аварийные службы репетируют сценарий на случай…
Монти.
Монти.
Монти.
Коннора внезапно скрутила судорога страха. Он увидел ее лицо. Шнур вокруг шеи. Увидел, как покачиваются в воздухе и дергаются ее ноги. Надо немедленно мчаться к ней.
— Ма! Мама! — Он встряхнул мать, возвращая ее к жизни.
