с чувством вытягивают девичьи голоса.
— Старшим еще два предмета прибавили, — сообщает мне Мясников, с которым мы прогуливаемся вдвоем, описывая неполные круги между школой и оградой монастыря.
— Какие же?
— Логику и психологию… сам Суворов читает.
— Вот, наверно, у кого тишина на уроках…
— Этот — хоть кого уймет. У него, небось, и ты бы сидел смирненько…
— Ну да, еще бы… — Такое подозрение кажется мне оскорбительным, но все-таки хорошо, что заведующий школой читает не у нас и мне не придется опровергать это на деле.
— И не «еще бы», а верно: сидел бы…
…Для красотки-прялкиБельэтаж наймет…
В прозрачное голубое небо высоко над белой стеной впаяны темно-синие купола монастырского собора, с золотыми звездами и крестами. Через стену перехлестнулись ветви берез и рябин с бронзовыми и алыми, уже редеющими листьями. Листва шуршит под ногами, набегающий ветер сметает ее с откоса и уносит вниз к реке. Вдали на реке виден белый пароход, заворачивающий к пристани, над ним показывается белое облачко пара, и через несколько мгновений долетает резкий гудок.
— Воды-то в реке как прибыло, «Мантурово» опять пришло, — говорит Мясников. Из школы доносится звонок на перемену и вслед за ним нарастающий шум множества голосов. Входные двери распахиваются рывком, и на пустовавшую площадку перед подъездом высыпает толпа мальчишек из младших классов. Кто-то там падает, другие перескакивают через него, толкаются, торопятся, бегут, как будто боятся потерять хотя бы одно мгновение из десяти свободных минут. Вслед за самыми буйными и нетерпеливыми показываются стайки девочек. Эти всегда держатся вместе — по двое, по трое, и так и не расстаются. Кто с кем сидит, тот с тем не разлучается: и приходят, и уходят вместе. Перекинув косы на грудь, чтобы не оставлять их без присмотра за спиной, где они у каждого мальчишки вызывают непреодолимое желание энергично за них дернуть, и взявшись за руки, они прогуливаются перед школой, на ходу повторяя уроки.
Позже других появляются старшеклассники — потому ли, что учатся они наверху, в самом конце коридора, потому ли, что степенность, определяемая ощущением своей взрослости, не допускает такой стремительности, какую могут себе позволить малыши. Наш класс представляет как раз середину между теми и другими. Мы с покровительственным презрением относимся к первому и приготовительному классам и наталкиваемся на такую же покровительственную презрительность при соприкосновениях со старшими.
Многих из них я уже знаю — высокого белобрысого Александра Шабанова, старшего Шипова — Всеволода, такого же уединенного книгоеда, как и наш Тося, но более добродушного и симпатичного, стройного, высокого Юру Викентьева, с красивым, но грубоватым лицом и резкими ухватками (он приходится Санечке каким-то дальним родственником). С огромным губошлепистым силачом Сергеем Шредером — братом нашей учительницы истории — я познакомился еще у Санечкиного кузена, вскоре уехавшего Толи Купреянова. Когда я, вскоре по приезде, зашел к нему с каким-то поручением, они с Сергеем сидели вдвоем на кушетке, и стена позади них, затянутая ковром, была вся утыкана открытками и фотографиями каких-то полуголых борцов с невероятно гипертрофированными бицепсами. На полу стояли огромные чугунные гири, с потолка свисала трапеция. Это была какая-то совсем особая, неведомая мне жизнь. Принять участие в их разговоре я не мог, потому что имена Брышко Цыганевича и Ивана Поддубного ничего мне не говорили, а относительно выбрасывания, выжимания и рывков одной или двумя я сохранял еще полную невинность.
В школе о Шредере ходили легенды. Рассказывали, что это он, подобрав ключ к физическому кабинету, выпил половину спирта из большой банки, в которой плавали человеческие мозги, и будто бы не побрезговал испробовать и другое пособие: настойку на какой-то австралийской жабе, оставив в неприкосновенности только заспиртованного солитера. И он же посрамил какого-то заезжего из Костромы силача, чуть ли не подняв его на воздух со всеми его гирями вместе. Говорили, что однажды, на пари, он взялся съесть живого воробья и даже, как утверждали некоторые, откусил ему голову. Правда, другие источники не подтверждали этого и заверяли, что злополучный воробей так никогда и не был пойман, но во всех рассказах, наряду с удивлением перед большой физической силой, с порицанием отмечалось полное отсутствие брезгливости, хотя и вызывавшее не меньшее удивление, но вовсе уже не одобрительное…
— Смотри-ка, кто пришел — Шурка Павлова! — вдруг говорит мне Мясников.
Я вижу в стороне миловидную полную девушку с большими серыми глазами и тяжелой косой. Она разговаривает с обступившими ее старшеклассниками.
— И ходит себе как ни в чем… — укоризненно продолжает Коля и, не досказав чего-то, обрывает… Его веснушчатая удивленная мордочка выражает недоумение: рот приоткрыт, глаза округлились…
— А что?
— Она в прошлом году у нас училась, в третьем… а нынешним летом ребенка родила…
— Настоящего?
Я с опозданием чувствую, что сморозил глупость, но мысль о том, что одна из этих девочек с косичками, сидящих за черными партами рядом с нами, с розовыми пальчиками, перепачканными в чернилах, таких недотрог и трусих, могла вдруг, так это сразу, стать матерью настоящего, живого ребенка, не сразу укладывается в моей голове. Коля поражен тоже, но по-иному. В голубых заунженских далях, откуда он прибыл в город, при подобном событии еще мажут дегтем ворота, преследуют повсюду свистом и улюлюканьем. Там Шуре нельзя было бы показать и носа на улицу, и именно то, что она вот стоит и спокойно разговаривает с бывшими товарками и товарищами по школе, кажется ему, наверное, чем-то страшным, чем-то, может быть, именно таким, от чего смутными речами тревожно предостерегали его старухи, провожая в город. «И о чем они там могут говорить», — думаем мы оба. У нас нет еще своего отношения к таким фактам, а ассоциации, почерпнутые из воспоминаний, не могут нам помочь и оказываются не подходящими к случаю. Нет еще у нас и непосредственной эмоции, которая продиктовала бы нам свое одобрение или порицание, есть только впечатление нарушенной традиции. Согласно этой традиции, осуждение и бойкот провинившейся кажутся обоим естественными и закономерными следствиями происшедшего. А оказывается, в жизни, по крайней мере теперь, все происходит совершенно иначе. И хорошо это или плохо, кто знает?
— Значит, придешь на вечер? И петь будешь? Ну вот и отлично, — кричит Борис Губанов — краснощекий веселый блондин с вьющимися волосами. Он вечно что-нибудь организует, куда-нибудь спешит…
— И младенца своего приноси, я научу его стойку на руках делать, — добродушно басит огромный Шредер.
Все хохочут, а Шура внезапно густо краснеет и, кивнув им головой, быстро уходит.
Кто их поймет! Я чувствую снова глубокое различие между нашим классом и старшеклассниками. Не то чтобы меня соблазняло выпить спирт, да еще такой, в котором годами мариновались чьи-то мозги (б-р-р…), точно так же и возможность моего участия в рождении какого-нибудь «настоящего» ребенка представляется мне крайне сомнительной, но жгучий интерес к миру этих, таких еще близких мне по возрасту и положению второступенников, но в то же время уже совсем взрослых людей, так не похожих на всех виденных мною прежде, очень велик.
Мясников куда-то исчез. В стороне, в нескольких шагах от тропинки, по которой я иду между монастырем и школой, окруженная разросшимися кустами бузины, стоит крохотная часовня. В ней всегда светятся красные и зеленые лампады, но кто их зажигает, я не знаю: железная решетка двери закрыта и заперта на висячий замок. Каждый день по нескольку раз мы проходим мимо, но ни разу мне не пришло в голову свернуть с обычной тропинки и заглянуть сквозь решетку. Сегодня, почти машинально, занятый мыслями совсем о другом, я почему-то делаю это. Заглянув в полусумрак, окружающий горящие лампады, я невольно отшатываюсь, как от чего-то неожиданно неприятного. Первое впечатление — что там, внутри, заперт человек, второе — странная неподвижность этого человека, мелькающая в сознании вопросом: живой он или мертвый и, наконец, последнее тревожное сознание, что там внутри что-то случилось. За этой решеткой заключена какая-то дурная тайна, нечто отвратительное и неестественное, неведомая болезнь или, может быть, преступление. Победив мгновенную дрожь, пробежавшую по спине, как разряд электричества, всматриваюсь снова, хотя хотелось бы убежать, и наконец понимаю: в глубине часовни, в нише, помещено скульптурное, должно быть, из воска, изображение Богоматери в натуральную величину. Она одета в какие-то одежды из материи, щеки ее подрумянены. Розовые губы, полуопущенные ресницы — все направлено к тому, чтобы иллюзия жизненной реальности была как можно полнее. И вот результат: ощущение такой брезгливости, такого отвращения, какого никогда не вызвал бы и обыкновенный покойник… Первое интуитивное подозрение — что я стал очевидцем какого-то преступления, — как я понял позже, было совершенно правильным. Я увидел воочию, не подготовленный к этому, преступление против искусства, и этот предметный урок раскрыл мне с такой ясностью всю мерзость натуралистического воплощения темы, все убожество того, как человек творческое воплощение своей идеи пытается подменить жалкой имитацией подлинной жизни, что этот случай оказал на меня более глубокое влияние в дальнейшем, чем сам я мог предполагать в то время…
