…Все оказалось гораздо проще, чем я мог думать. Никто особенно не переживал происшедшего. Санечка даже пошутила, что по моей расстроенной физиономии она ожидала чего-нибудь более серьезного и что если такие события не будут со мной повторяться чаще, чем раз в полугодие, как ей хотелось бы надеяться, то это еще терпимо. И тут же, со свойственным ей практицизмом, заметила: «Однако же, вам следовало договориться, раз оба считаетесь виноватыми, кто что делает: один, скажем, достает стекла, другой берет на себя стекольщика, например». Пришлось сознаться, что мой компаньон ни в чем не считает себя виноватым и там же, на месте, размазывая слезы грязным кулаком, заявил, что денег ему никто не даст и вообще он поправлять ничего не может и не будет, а вставлять стекла должен я один. Тогда Санечка посулила взяться за это дело. Мне было выдано пять рублей и указано снять размер, а завтра в большую перемену сходить в лавку, купив стекло, принести его в школу и ни о чем дальше не думать.
На следующий день я с утра, как всегда, отправился в школу. Никто из преподавателей не обратил на меня внимания и ни словом не напомнил о вчерашнем. Только товарищи мои еще заканчивали обсуждение события и издевались над Клятышевым. Огненно-рыжий и вихрастый, этот мальчишка, самый малорослый в классе, с веснушчатой физиономией, покрытой какими-то преждевременными морщинами, ходил, нагловато хихикая, и блестел узенькими злыми глазками какого-то зеленовато-грязного цвета, как и всегда, беспрестанно заправляя за куцый ремешок ситцевую коротенькую рубашонку, то и дело выбивавшуюся из-под него, обнажая бледную нездоровую кожу туловища.
Этот обитатель самой задней парты был в классе существом чужеродным. Никто не бывал у него дома, да и его к себе не звали, не знали его родителей, из которых жив был, кажется, только пьяница-отец, говорили, что он очень беден, что эта ситцевая рубашка да выгоревшая курточка с коротко обрезанными лохматящимися рукавами зимой — это все, что у него имелось. Сам он рассказывал, что питается одной лишь немазаной картошкой, рассказывал, мешая обиду и зависть ко всем лучше него обеспеченным товарищам с какой-то вызывающей кичливостью. Ни тетрадей, ни учебников у него никогда не было, и, по-видимому, жизнь даже самых бедных из нас, вроде Коли Мясникова, была безоблачной по сравнению с его жизнью. Однако никто из нас никогда не дозволял себе, даже намеком, смеяться над его бедностью и нуждой. Да и не было никого, кому это могло показаться смешным. Нужду в том или ином виде пришлось изведать почти каждому. И не в ней было препятствие к тому, чтобы стать полноправным товарищем. Дела было не в таких обстоятельствах, в которых, как все мы уже понимали, он не был и не мог быть виноват. Он сам не хотел считать себя никому товарищем, болезненно чувствовал свое неравенство со всеми нами и недоброжелательно, настороженно то и дело подчеркивал это неравенство. Обращаясь к тому или другому из нас, даже к наиболее серьезным и спокойным, вроде Тоси Шипова или Бориса Кузнецова, он так легко и без причины переходил от заискивающего к покровительственно-наглому тону, так спешил свалить на другого всякую свою вину и трусливо выдать товарища даже в тех случаях, когда это ничем не оправдывалось и ничто самому ему не грозило, что ни о какой дружбе с ним у кого-либо из нас, остальных, не было и речи. Не помню, был ли он уже членом комсомола или только готовился вступить, но влияние, исходившее оттуда, сказывалось на нем сильно. Революцию он воспринимал как сделанную непосредственно ради него и таких, как он. Мы — не только я, но все мы, наши семьи, наши преподаватели, вся администрация школы — все это были буржуи. По-видимому, временами он через комсомол получал какую-то довольно скудную, но для него весьма ощутимую помощь, вроде, например, валенок к наступавшей зиме, может быть, и еще чего-нибудь. Оттуда он приносил книги, какие-нибудь политические брошюры, которых не мог одолеть, кажется, вовсе, или «Неделю» Либединского, которую таскал с собой чуть не целую зиму, испытывая, по-видимому, крайне тщеславные переживания, что она у него есть, что получена она им оттуда и что это совсем не то, что всякие наши дворянские классики, — которых заставляет учить чуть ли не наизусть Марья Андреевна. А уж она ли не старалась, бедная, быть на высоте положения, она ли не считала себя передовым и революционным педагогом и не прикалывала алых шелковых бантов в дни революционных праздников. Борис Клятышев не «клевал» ни на Некрасова, ни на шелковые банты. Он решительно отверг бы, впрочем, и самого Либединского, если бы его принесла к нам та же Марья Андреевна, со своим накладным шиньоном и золотым пенсне.
За эту-то вот глупую озлобленность, за отсутствие элементарных представлений о товариществе «Клятышку» слегка презирали и поддразнивали в классе. Поддразнивали, впрочем, большей частью весьма добродушно, и ни о какой травле не было и речи. Ему охотно подсказывали, хотя порой он вдруг выступал против всяких шпаргалок и подсказываний, очевидно, восприняв что-то о необходимости борьбы с этими пережитками старой школы, и, конечно, с треском «сыпался». Ему одалживали учебники и терпеливо подолгу объясняли непонятные места в заданных уроках. Вообще говоря, относились очень добродушно даже ко всяким его нелепым и злобным выходкам, тем более что он был самым малорослым и слабосильным, и удовольствие обидеть или поколотить его, слишком легко осуществимое, не принесло бы обидчику ни почета, ни удовлетворения. В большую перемену мы отправились вдвоем покупать стекло и оттуда разыскивать какого-то его дядю, который мог это стекло вставить. Я шагал молча и быстро, Клятышев семенил рядом, то отставая, то забегая вперед и заглядывая мне в лицо, но я не шел ни на какие авансы. В кармане моем лежали две веревочки, на которых узелками были обозначены длина и ширина выбитого стекла.
Стекло было найдено быстро, но дядя-стекольщик оказался почти за пределами города, и визит к нему отнял немало времени. В дом к нему входить я не стал, предпочитая подождать на улице. В конце концов все было улажено, и когда мы возвратились в школу, запоздав на урок рисования, я вздохнул с облегчением, на всякий случай еще раз дав про себя зарок держаться с этих пор подальше от того, кому я был обязан этой историей, что мне казалось необходимой мерой предосторожности. Его поведение было в моих глазах настолько не товарищеским, что я, несомненно, и сдержал бы это слово, если бы не новая, не менее нелепая и вовсе уже от меня не зависевшая, случайность.
……………………………………
Вечерами некоторые из товарищей — Кузнецов и Гурий, реже Тося, бывали у меня дома, ходил к ним и я. Понемногу вместе с привычкой приходила и любовь к школе. Мне нравилось поутру, наскоро выпив чаю и надев серую гимназическую шинель, в свое время принадлежавшую еще Павлику Купреянову, бежать привычной уже дорогой, когда тонкий ледок утренних заморозков, затянувший лужицы, похрустывал под ногами. Нравилось, быстро скинув эту шинель, минуя дремлющего в вестибюле, охраняя неприкосновенность звонка, истопника Фертова, чернявого и раздражительного человечка с каким-то скопческим выражением желтого безбородого личика, проходить в класс. Здесь, минуя заграждения в виде нарочно подставленных ног, отвечая легкими тумаками в спину на дружелюбные тумаки, здороваясь и отшучиваясь, проходил я на свое место. Коля Мясников буркал мне какое-то приветствие, не поднимая глаз от своего гроссбуха: он вечно что-нибудь подчитывал, подзубривал и редко позволял себе разойтись и принять участие в общей возне.
Плотный Гурий Зубков, с темными веселыми глазами, вертелся на передней парте, искоса посматривая на хорошенькую Варю Верховскую, чье имя давно уже связывалось с его именем посредством многочисленных знаков равенства, начертанных повсюду, вплоть до стен монастыря. Паша Воловов беззаботно грыз очередную репку, и Тося Шипов, закрыв ладонями оба уха, повторял и без того хорошо выученный урок, чтобы не утратить положения первого ученика в классе, что нанесло бы непоправимый удар его самолюбию. Борис Кузнецов сосредоточенно рисовал какую-то карикатуру и взглядывал на меня своим всегдашним грустным взглядом, делавшим привлекательным все его большое угреватое лицо. У черной доски, исписанной мелом, сменяли друг друга преподаватели: Виктор Васильевич, мямливший что-то о вписанных и описанных многоугольниках и касательных к окружности, Санечка, со своим прямым пробором, разделявшим блестящие темные волосы, в собольей горжетке и ярко-зеленой вязаной кофточке, энергично вдалбливавшая в наши головы спряжения немецких глаголов, «география» — маленькая бесцветная старушка, Наталья Никоновна Синицына, шепелявившая что-то крайне наивное, как только случалось ей выйти из границ, определенных высказываниями курса Баркова и Чафранова, больше которого и самой ей, видимо, не удалось ничего усвоить за всю свою долгую жизнь.
