месте нахождения командарма, причем я указывал, что дивизии вышли уже на линию Терсы, а командарма нет. Просил немедленно указаний, как быть. Владимиров конца моего сообщения не дождался и велел передать, что на все вопросы будет дан ответ утром 24 июня, прошло 3 дня, а ответа не было. С Преображенским, находившимся в Балашове, Юж[ный] фронт имеет прямую связь, и приказы все ему адресовались в Балашов, копия [в] РВС [в] Елань. Назначить нам самим Преображенского командармом не только дезертирского фронта, но и боевого значило решить вопрос о штабе, а от вас был определенный приказ штабу находиться в Елани до становления связи с командармом и переводить штарм без приказа командарма только под обстрелом противника, всякий иной образ действий будет рассматриваться как постыдное дезертирство. Мы в точности исполняли ваши указания, ежедневно информируя вас о положении. Ходоровский. Эту записку сейчас же передайте как дополнение к разговору сейчас же.
С подлинным верно:
Управдел РВС 9 Рабинович 28 июня 1919 г.
Печать РВС 9
С копией верно:[1256]
ДОКУМЕНТ 19[1257]
Н.Д. Всеволодов
Из моих воспоминаний (два года в Совдепии). Великие князья в тюрьме
Режим «чрезвычайки» резко отличался от режима «предварилки» на Шпалерной. В чрезвычайке в одной камере находилось около 100 человек; у дверей стоял красноармейский караул из 3-х человек, которые всю ночь спали. В моей камере находилась лавочка, где можно было покупать бумагу, спички, селедки, сахар. На обед давали великолепную солянку из реквизированной осетрины, а вечером чай с 1/8 хлеба. Другое дело в предварилке. Здесь буквально морили голодом. На обед один раз в сутки давали воду с кореньями. В одной небольшой камере помещалось 15–20 человек. В камере же находилась и уборная, — воздух невероятный, форточек открывать не разрешалось; да, впрочем, не было и смысла, ибо в тюремном дворе, куда выходили окна, творилось нечто невообразимое. Здесь жгли мусор, и поэтому зловоние было отчаянное. Вот сюда-то и выпускали на прогулку в течение 15–20 минут арестованных партиями по 30–40 человек.
Великие князья и женщины имели прогулку два раза в день. Для этого внутри двора был устроен круг, в средине которого возвышалась беседка с винтовой лестницей, где стоял часовой. Великие князья гуляли вне круга. Павел Александрович[1258] всегда стоял на одном месте у входа в одиночную галерею[1259].
Он всегда был удивительно спокоен. Излюбленной его темой была политическая. Имея связь с внешним миром через лакеев, приносивших ему обед, он часто с большим увлечением рассказывал то о начавшемся чехословацком движении, то о занятии англичанами якобы Вологды или о движении немцев на Петроград. Все это оказывалось впоследствии блефом, но нам хотелось верить в возможность освобождения от большевиков.
Железные решетки, тяжелые засовы, усиленный караул красногвардейцев, все это нас угнетало, а начавшиеся расстрелы приводили в ужас. Как известно, в последнее время великий князь Павел Александрович стоял вдали от политики; он жил в Гатчине, занимался хозяйством, сам рубил дрова, много гулял, нигде не бывал. Все это знали и были уверены в его освобождении. Сам великий князь также высказывал полную уверенность и надежды на будущее, тем более что он страдал тяжелой болезнью — язвой желудка.
Великий князь Дмитрий Павлович[1260] был болен туберкулезом. Я каждый раз встречался с ним в лазарете, куда приезжал специально для него особый врач. Сначала великий князь был настроен пессимистически, часто грустил, жаловался на свою болезнь, но спустя месяц он освоился с тюремным режимом и даже повеселел. Впрочем, на это у него была причина. Урицкий объявил ему, что в ближайшие дни он как больной туберкулезом будет освобожден.
Совсем противоположное явление представлял собой вел[икий] кн[язь] Николай Михайлович[1261].
Одет он был в штатское платье: носил потрепанное пальто, помятый костюм, старую шляпу. Он редко брился. На прогулке ходил быстро, движения его были резки. Видно, что душа его металась, и он не мог найти равновесия.
Мы, офицеры, несмотря на запрещение комиссара тюрьмы, мы отдавали честь, приветствовали великих князей под козырек. Я долго не имел случая говорить с вел[иким] кн[язем] Николаем Михайловичем, как однажды за мной пришел Хан Нахичеванский[1262] и сказал, что Николай Михайлович мне хочет что-то сказать. Я немедленно отправился к великому князю, который закидал меня целым рядом вопросов. При этом в выражениях великий князь не стеснялся и ругал Троцкого, Ленина, Зиновьева[1263], Урицкого[1264], Дзержинского[1265] и др[угих] без всякой застенчивости. «Я, — говорил Ник[олай] Михайлович, — целыми ночами пишу мемуары о большевиках, я не пропускаю ни одного факта, даже самого мелочного; верьте, мой труд будет достоянием истории. Я скоро закончу его, — продолжал великий князь, — и преподнесу на прочтение самому Троцкому. О, я его нисколько не боюсь!» Правда, великий князь часто был под влиянием Бахуса, однако не оставалось никакого сомнения, что он начал заговариваться.
Часто он вдруг неожиданно разражался диким хохотом, глаза наливались кровью, и тогда он был поистине ужасен.
Однажды, находясь в таком экзальтированном состоянии, он вдруг остановил князя Шаховского[1266] и совершенно серьезно сказал ему при всех: «Ты настоящий дурак». Князь Шаховской очень смутился и ответил также резкостью. Николай Михайлович вышел из себя и начал кричать на Шаховского. Стоило больших усилий увести последнего и тем прекратить ссору.
Жизнь великих князей в тюрьме на Шпалерной была поистине ужасна. Несмотря на разрешение Урицкого иметь им свой стол, самые условия заключения были невыносимы.
Все великие князья сидели в верхней галерее в одиночных камерах. Длина камеры 1½ сажени и ширина 1 сажень. Постройки сводчатые с маленьким решетчатым окном. Сырость в них была отчаянная, все стены залиты водою и покрыты плесенью, дышать было нечем. Так коротали свою жизнь те люди, которые ни в чем не были повинны и лишь посажены в тюрьму за то, что носили фамилию Романовых.
В конце сентября я был переведен из тюрьмы на Шпалерной сначала в чрезвычайку, а потом в Петропавловскую крепость. Великие князья остались в предварилке в ожидании освобождения, но этому не суждено было осуществиться.
Нажим Юденича[1267] на Петроград сыграл для них роковую роль. Я не был в это время в Петрограде и лишь в газетах прочитал следующее короткое объявление от петроградской чрезвычайки: в январе месяце 1919 года за принадлежность к контрреволюции по приговору полевого трибунала расстреляны бывшие великие князья: Павел Александрович, Николай Михайлович и Дмитрий Константинович.
Н. Всеволодов
