осмотра укреплений Балтийского побережья и боевых частей, отправлявшихся на фронт. На автомобиле Его Величества, управляемом французским шофером полковником Н., я проезжал тот путь, по которому на следующий день должен был следовать государь. Только после подробного доклада начальнику штаба Петроградского военного округа князю Енгалычеву о полной исправности пути следовал кортеж государя.
Я не собираюсь писать историю Гражданской войны, а хочу лишь в своих воспоминаниях отметить все то, что я видел, слышал и пережил. Полагаю, что освещение событий на Южном фронте в этот важный период войны — конец 1918 и начало 1919 гг. — прольет новый свет на многочисленные труды различных авторов, появившиеся в военной литературе.
Так, например, в книге, изданной советским правительством в Москве, Генерального штаба полковник Какурин[1302], описывая операции на фронте IX армии, где служил и я, указывает неточные данные, а иногда и просто впадает в заблуждение и сообщает неверные сведения, о чем я буду говорить ниже.
Прежде чем перейти к описанию Октябрьской революции, я должен сказать несколько слов о состоянии Петроградского гарнизона в период, предшествовавший разразившимся событиям.
Вследствие сильных и непрерывных боев на фронте в конце 1917 года[1303] явилась настоятельная необходимость в пополнении и укомплектовании частей, понесших большие потери. Благодаря этому в части Петроградского гарнизона широкой волной влились ненадежные и нежелательные элементы: вольноопределяющиеся, прапорщики запаса, студенты и коммунистические пропагандисты. Этот элемент почти сплошь был революционным. Из него быстро образовались коммунистические ячейки. Много влилось в войска гарнизона молодых учителей, которые в большинстве были люди большевистского пошиба и ярые революционеры. Началась бесшабашная пропаганда левого направления, которая с быстротой молнии разложила войска Петроградского гарнизона. Особенно сильно была развита пропаганда в запасных батальонах лейб-гвардии Павловского полка, создав в нем в самое короткое время готовые большевистские кадры.
Во флоте участились случаи неповиновения.
Повсюду можно было видеть подозрительных людей. На площадях народ стал собираться группами, оживленно обсуждая события. Настроение было тревожное, беспокойное. Все чего-то ждали. Воздух был насыщен грядущими переменами. Революция была на пороге.
Всюду было оживление, особенно у Николаевского вокзала. Здесь беспрерывно взад и вперед сновали таинственные автомобили, увозя и привозя каких-то загадочных субъектов еврейского типа.
В небольшой второразрядной гостинице, приютившейся на площади, по секрету из уст в уста передавали последнюю новость: приехал из Берлина сам Ленин[1304]! Пока он здесь инкогнито, но через день-два маска будет сброшена и революция вступит в новую фазу.
Таково было настроение накануне 25 октября: выжидательное, нервное и беспокойное.
Все знали, что исторический час пробил и должно наступить что-то важное, решительное и бесповоротное, что обязательно должно отозваться на судьбе великой, могущественной России.
Большевистский переворот 25 октября 1917 года
Зловещие слухи о предстоящем в ближайшие дни вооруженном выступлении большевиков уже не раз волновали общественное мнение. Однако каждый раз даты намеченного переворота проходили благополучно, почему и на этот раз к ожидаемому выступлению большевиков отнеслись скептически. Некоторое успокоение внесли и слухи о решении правительства арестовать Ленина. Мало кто знал, что это решение было запоздалым.
Военные и гражданские власти, начиная с Керенского[1305], чувствовали себя сильными, были излишне самоуверенными и считали себя вполне подготовленными к парированию всяких случайностей.
Я, будучи ген[ерал]-квартирмейстером штаба Московского военного округа[1306], за несколько дней до переворота уехал из Москвы в Петроград в отпуск с самым спокойным сердцем, не подозревая грядущей катастрофы.
Наступил день 25 октября, чудный, осенний, солнечный день. Воздух был прозрачен и свеж. Листья с шорохом падали с деревьев, разнося приятный запах увядающей зелени.
Ничего не подозревая, я с женой и четырехлетним сыном Борисом отправился на Невский проспект. Дойдя до Полицейского моста, я заметил всюду сильное движение. На всех перекрестках и на мостах через каналы, Мойку, Екатерининский и Фонтанку стояли военные пикеты. Всюду сновали военные автомобили, самокатчики, мотоциклисты. Народ пытался собираться кучками, но всякая такая попытка немедленно прекращалась солдатами, грубо разгонявшими толпу. Со стороны Городской думы появился броневик с вооруженными солдатами.
Я уже решил вернуться домой, но не успел дойти до Полицейского моста, как неожиданно передо мной вырос солдат лейб-гвардии Павловского полка. Он был саженного роста, худой, бледный, взгляд был злобный, держал себя вызывающе, нахально.
— По приказанию Совета солдатских и рабочих депутатов предлагаю вам немедленно зарегистрироваться у нашего комиссара, — сказал он.
— Никаких Советов я не признаю и исполняю приказания только Временного правительства, — ответил я. При этом я машинально опустил руку в карман, ощупывая револьвер.
Этого было достаточно, чтобы и без того злобное лицо солдата исказилось и сделалось свирепым. В одну секунду он схватил винтовку на изготовку и поставил затвор на боевой взвод:
— Марш вперед, — заорал он, ударив меня прикладом винтовки по спине, — или я тебя застрелю, как собаку…
Только тогда я заметил, что у меня в кармане не было никакого револьвера. Пришлось повиноваться.
Подойдя к реформатскому собору, я заметил густую толпу солдат, без офицеров. Здесь находилось уже много арестованных штатских и офицеров. Толпа была возбуждена; слышались крики и угрозы по адресу арестованных.
Я подошел к комиссару, одетому в кожаную тужурку. Это был вольноопределяющийся, по всей видимости — еврей. Арестовавший меня павловский солдат злобно заявил:
— Вот этот белопогонник хотел меня застрелить!
Толпа загудела, послышались крики, угрозы.
— Да что с ним «вошкаться»! Пустить его в расход, — галдели солдаты.
— Отвести его в Павловские казармы, — был приговор комиссара.
Сопровождаемых насмешками солдат, матерщиной и хохотом толпы, меня, жену и малолетнего сына повели в казармы лейб-гвардии Павловского полка. Войдя в общий зал, я увидел там массу офицеров, большей частью из Главного штаба. Вид у этих арестованных был подавленный, угнетенный. Всего было человек четыреста. К вечеру началась разгрузка и сортировка по категориям. Жену и сына освободили.
Около шести часов вечера во двор казармы въехали два грузовика с соломой и керосином. Нас подвели к окну и сказали:
— Эй вы, царские лакеи! Керенский и Краснов[1307] идут на Петроград против народа. Если они возьмут столицу, то все вы будете сожжены здесь заживо.
Можно себе представить наше самочувствие после такого обещания. Мы упали духом.
В семь часов вечера из Смольного в казармы прибыли члены Революционного совета Дзевалтовский[1308] и Дашкевич-Горбацкий[1309] и объявили, что все иногородние офицеры подлежат освобождению, но что они должны зарегистрироваться в Смольном. Остальных офицеров, Петроградского гарнизона, отправили в Петропавловскую крепость.
Мне как иногороднему был выдан пропуск в Смольный. Я уже вышел из общей залы, когда вдруг кто-то схватил меня за руку. Я оглянулся и увидел
