вздохнул; взгляд его был тупой и темный. — Душно как в избе! — Распахнул окно и, не оглядываясь, досказал: — Что ж, собирайтесь, приходите!
— Мы мигом!
Глухих хлопнул дверью.
«Сволочи! — подумал Повалихин. — Впрочем, пусть идут. Пусть. А потом… Это даже забавно будет».
Спустя час отряд собрался в путь. Провожали отряд веселые, празднично одетые толпы народа. К телегам подбегали женщины, передавали солдатам плетенки с огурцами, горячие пироги с морковью, шаньги с творогом, туеса с квасом и медом…
Бедный сгорбленный старичок с крестом на груди суматошно толкался среди телег с большой сумкой из пестрого домотканого холста и упрашивал солдат:
— Сынки, да берите вы больше самосаду? Это же такой табачок, только понюхайте! Берите, говорю, берите, не покаетесь! На войне табак — первое дело, знаю! Держи карманы! Мореный табак, для себя готовил!
А когда обоз двинулся из деревни, солдаты, смущенные и растроганные любовной заботой сельчан, с каким-то злым бесшабашием запели песни…
VII
Четыре дня отряд Повалихина шел по тайге спокойно. Всюду народ хорошо встречал и провожал его. Идти стало легче: крестьяне давали отряду лошадей и провизии, к тому же упал хороший дождь и в тайге посвежело.
Но в деревне Петровке случилось серьезное происшествие. Партизан Глухих и солдат Мохов по указанию хозяйки квартиры поймали известного в деревне своей жестокостью бывшего урядника. Связав уряднику руки, они повели его к квартире Повалихина. Вокруг них образовалась большая толпа крестьян и солдат. Толпа покатилась по улице, как шумный поток.
Почуяв недоброе, Повалихин выбежал к воротам. Народ разноголосо кричал:
— Эй, командир, казнить его!
— Попил он нашей кровушки!
— Живьем бы, гада, зарыть!
— Бей, чего смотреть! Бейте, мужики!
Повалихин побледнел. Держась за ворота, он с испугом смотрел на урядника — пожилого, рыжеватого человека, с толстым, как огурец, носом. Урядник потерянно шарил глазами по сторонам. Повалихин хотел броситься вперед, вырвать урядника, но толпа, крича, подвалила к воротам, и он с ужасом заметил, что даже солдаты, слившись с толпой, потрясают в воздухе винтовками и требуют расстрела урядника.
— В расход шкуру!
— Тяни его, тяни!
— Шлепнуть, и все! Тяни!
Повалихин поднял руку, прося толпу утихнуть. Но толпа зашумела еще сильнее. Сдвинув брови, капитан рубанул воздух рукой и скрылся в воротах.
Из дома Повалихин увидел, как солдаты и мужики потащили урядника в переулок, за огороды. Вскоре оттуда донесло сухой удар залпа. Капитан Повалихин стоял у окна, судорожно хватал и мял занавеску.
«Что же теперь?»
Долго-долго Повалихин метался по горнице, молча отбиваясь от тревожных мыслей…
По приказанию Повалихина отряд вышел из деревни пешком. Ночевать остановились у заброшенной охотничьей избушки; отсюда до Пихтовки оставалось два перехода. Разложили костры. Солдаты почему-то присмирели, возились у костров молча, только Васька Ольхин, как всегда, весело болтая, носился по биваку. Он заготовил на ночь много валежника, где-то разыскал дупло с пчелами и добыл меда. Потом объявил, что идет рыбачить. И правда, вскоре он начал выбрасывать удочкой из быстрой речки одного за другим пятнистых хариусов. Он бросал их солдатам, столпившимся на берегу, и весело покрикивал:
— Получай еще одну порцию! Получай еще на одного!
Вздевая на ветку хариусов, Мохов просил:
— Вася, друг, вытащи на мою долю пожирнее!
— Я тебе вытащу язя, какого есть нельзя!
После ужина капитан Повалихин созвал в избушку всех офицеров. Разговаривали они о чем-то приглушенно. Ночь окутала тайгу внезапно. Бивак совсем замолк. Огонь барахтался в кучах валежника, плескался в темноте. За речкой, на болоте, тяжко гукала выпь.
От избушки вдруг закричали:
— Ольхина к командиру!
И понеслось от костра к костру:
— Ольхина к командиру!
Васька Ольхин пришел в избушку, остановился у порога. Офицеры сидели на нарах, курили. Около печи, у огня, ординарец пришивал на китель капитана погоны. Не козыряя, Васька Ольхин спросил:
— Звали, товарищ командир?
— Звал, да, — ответил Повалихин, становясь против Ольхина. — Вот что, Ольхин, довольно! К черту! Понял?
— Понял.
— Надоело! Опротивело! — Повалихин говорил брезгливо, жестко. — К черту! Надо сейчас же собрать десятка два примерных солдат. Только тихо. А потом… Понимаешь? Этих…
Васька Ольхин смело глянул на Повалихина:
— Нет, из этого ничего не выйдет!
— Что-о?
Не повышая голоса, Ольхин сообщил:
— Видишь ли, не желают ребята обратно в белых обращаться. Хватит, говорят! Надоело! Опротивело!
Бледнея, Повалихин схватился за кобуру, а Васька Ольхин, откинув дверь, крикнул:
— Верно, ребята, говорю?
У дверей избушки стояли солдаты с винтовками. Повалихин беспомощно опустился на чурбан…
Утром отряд вышел к Пихтовке — на соединение о партизанами. Отряд бодро шел по тайге, гремя новой, еще плохо разученной песней о том, что к счастью дорогу грудью проложат себе. Впереди отряда шел, осматривая в бинокль тайгу, маленький, худощавый командир — Василий Ольхин…
Казань,
1938 г.
НА КАТУНИ
I
Отряд стоял у Катуни. Вдоль правого берега реки, по мелколесью, густо насыщенному солнцем, дымились костры. На стоянке, как обычно, было хлопотливо. Партизаны занимались неотложными делами: чинили узды и седла, готовили древки для пик и заряжали патроны, сменяли подковы у коней, смазывали побитые у них плечи чистым березовым дегтем.
В полдень командир отряда Семен Дымов и партизан Ерохин пошли купаться. Красавица Катунь — буйная река; она мечется по Алтаю, нигде не находя покоя, и то свирепо ревет, катая по дну камни-голыши, то стонет, вырываясь из ущелий, а вот здесь, на перекате, выложенном мелкой галькой, вся дрожит и неумолчно горюет.
Купался Дымов недолго. Нырнув раз-другой, стремительно выскочил на отмель.
— Жжет! И до чего ж холодна! Чересчур!
Потом начал стирать рубаху.
— Вот это да! — сказал он тут же, весело смеясь. — Даже Катунь помутнела!
Вскоре вылез и Ерохин. Он лег грудью на кремнистый песок, широко раскинул руки и ноги. Плотный и белотелый, он напоминал выброшенную рекой, ободранную наголо корягу. Щупая песок, он весело сказал:
— А у меня, брат, тоже рубаха того…
— Выстирай, — посоветовал Дымов.
— Выстираешь ее! Доношу так.
Солнце стояло в зените. Высушенное небо легко опиралось на синеватые горы. Под таким небом страшно нарушать тишину; думается, крикни оглушительно — и оно, словно отлитое из тончайшего стекла, рухнет на землю с треском и звоном.
— Эх и денек! — заметил Ерохин.
— Денек душевный, — поддержал Дымов, выжимая рубаху. — Совсем бы хорош был, да некого бить.
С другого берега реки долетел ломкий голос:
— Эй вы, мужики!
За Катунью, в молодых порослях ивняка, стоял невысокий, плечистый паренек с длинной березовой палкой и завязанной через плечо уздой. Глаза его прятались в тени от козырька солдатской фуражки. Когда Дымов и Ерохин взглянули на парнишку, он неторопливым шагом подошел к реке, приподнял
