Нахрач остановился напротив Айкони и разглядывал её. Айкони была одета по-мужски, подбористо: штаны и рубаха из волчьей шкуры, на ногах – кожаные кисы с завязками, пояс обмотан волосяной верёвкой, на поясе – нож в ножнах, украшенных бисером, на боку – колчан со стрелами, за спиной – котомка и охотничий лук, лишь голова по-женски повязана уламой.
– Ты похожа на лесную женщину Мис-нэ. Ты сама убила этих волков?
Нахрач указал на одежду Айкони. Он заметил, что шкуры – ещё свежие, весенние, не до конца вылинявшие. Причём шкуры разные, от двух зверей.
– Сама, – сказала Айкони.
– Это хорошо. Тебе можно немного доверять. Но перья для стрел бери от совы, а не от глухаря. Перья глухаря замедляют стрелу.
Айкони тоже разглядывала Нахрача. Она не раз слышала о горбатом вогульском князе-шамане. Кряжистый и плечистый, он напоминал мохнатого паука. Тёмное лицо, седая щетина, глубокие морщины, узкие умные глаза. Перекошенный уродством, Нахрач выглядел отталкивающе и притягательно. В нём чудились бесстрашие, бесстыдство, жестокость и жадность к жизни.
– Не говори, я знаю, кто ты, – ухмыльнулся Нахрач. – Ты – половинка дочери Ахуты Лыгочина. У тебя есть мертвец на привязи. За тобой идёт Человек-с-крестом. Я знаю, что` тебе надо.
– Тогда помоги мне, – угрюмо сказала Айкони.
– В моём доме ещё тёплый чувал. На жерди висит рябчик, я поймал его вчера вечером. Очисти его и запеки мне в углях. Потом я отведу тебя в убежище, если ты этого захочешь.
Нахрач распоряжался по-хозяйски, будто уже определил в жизни место для Айкони, и она поверила, что её скитания закончились.
Сбежав из Тобольска, она прибилась к купеческому каравану, который направлялся в Обдорск. Через два дня её догнали Чингиз и Батый. Собаки радовались встрече и скакали вокруг Айкони, а по ночам на стане спали вместе с ней, согревая своим теплом. Батый сказал Айкони, что отныне его будут звать Хынь-Ика, потому что голос у него очень страшный, как у Хынь-Ики, а Чингиз сказал, что его будут звать Пунгкынг – Зубастый.
В Певлоре она сошла с каравана и, оставшись с собаками на льду Оби, долго махала рукой вслед купцам. У проруби она встретила князя Пантилу.
– Это я, Айкони, – сказала она. – Я хочу домой. Здравствуй, Пантила.
– Теперь меня зовут Панфил. Я надел крест.
– Здравствуй, Панфил, – послушно исправилась Айкони.
– Ты тоже надела крест, и тебя отпустили?
– Нет. Я подожгла дом, где жила, убила человека и убежала.
В Певлоре все охотники собрались в доме обсудить, что им делать с беглянкой. Отец Айкони, Ахута, пропал у самоедов; никто не знал, что с ним случилось; но и он не заступился бы за дочь, Айкони это знала.
– Ты должна покинуть Певлор, – наконец за всех сказал Пантила. – Иначе нельзя, Айкони. Русские отомстят Певлору за то, что ты совершила.
Айкони заплакала и закрыла лицо руками.
– Куда мне идти? – спросила она.
– Куда хочешь. Возьми то, что тебе надо.
– Я дам тебе малицу своей жены, – сказал Негума.
– Я дам тебе свой лук, – сказал Гынча Петкуров.
– Я дам тебе лыжи на выдрах и старый нож, – сказал Лелю.
Хынь-Ику и Пунгкынга Айкони оставила в Певлоре. Они собаки из города, они плохо умеют жить в лесу, им нужны их собачьи жёны и друзья. Хынь-Ика и Пунгкынг выли на привязях. Айкони перешла Обь и скрылась в лесах левобережья. Она отправилась на речку Унъюган, где когда-то давно Ахута Лыгочин завёл себе зимовье. Подлатав заброшенный чум, она жила на Унъюгане до весны. Это было очень плохое время. Её убивала тоска.
Летом вроде бы стало легче, но однажды без всякой причины она вдруг не смогла даже подняться. Изнутри её пронзила страшная боль, невыносимая горечь обожгла горло, её вытошнило зелёной пеной, а потом два дня она лежала в чуме без памяти. Что с ней случилось, она не поняла. Но поняла, что без людей погибнет. И она решила идти в рогатые деревни вогулов. Вогулы, в отличие от остяков, не боялись русских. Они могли её принять.
Она явилась в деревню Балчары, где правил князь Сатыга. За ясаком в Балчары приходили русские из Пелымского острога, а Пелым – не Тобольск и не Берёзов, в Пелыме никто не слышал про злодеяния Айкони. Однако совсем недавно в Балчары нагрянули русские из Тобольска: они сожгли Медного Гуся и обещали прийти снова, чтобы надеть на вогулов кресты.
– Среди них был человек, который спрашивал про тебя. У него больные глаза важенки, потерявшей пыжика, и серьга в ухе, – сказал Сатыга. – Он знает тебя. Русские накажут меня, если я дам тебе приют. Уходи, Айкони.
Тайгу уже оплетала жёлтая паутина осени. Бурундуки и ежи рыли норы и вили гнёзда, готовясь к спячке. Молодые волки-переярки возвращались в стаи своих свирепых отцов, чтобы в самое тяжёлое время быть вместе и не погибнуть. В одиночестве вторую зиму Айкони не выдержит. И она пошла в вогульскую деревню Ваентур к князю-шаману Нахрачу Евплоеву.
И вот сейчас Нахрач куда-то уверенно вёл её по тайге без тропы прочь от Ваентура. Плечи Айкони оттягивало тяжёлое старинное ружьё, русский самопал, – его дал Нахрач. В осенних дебрях было свежо и сумрачно. По сторонам и сверху всё пространство загромоздили мокрые еловые лапы, отягощённые острыми плотными шишками. Под ногами, продавливаясь, хрустел мягкий древесный опад и чвикали раздавленные поганки. Ядовито зеленели мхи на валежинах – они ожили, напитанные дождями и согретые теплом преющей древесины. Айкони не знала, куда её тащит Нахрач, и тихонько заломила еловую веточку, делая приметку для возвращения. Но хитрый горбун остановился и указал на заломленную веточку пальцем.
– Не пытайся меня обмануть, – сказал он. – На обратном пути я уберу твои знаки. Дорогу на Ен-Пугол знаю только я. Это моё капище. Там есть дом. Ты будешь жить в нём на Ен-Пуголе.
– Я хочу жить с людьми, – возразила Айкони.
– Когда я поверю тебе, то разрешу приходить в Ваентур. Но поселить тебя там не могу. За тобой гонятся русские, хотя они этого не понимают. Ты сама виновата. Ты пленила душу Человека-с-крестом. Его тянет к тебе.
– Я не проживу зиму одна, – с отчаяньем тихо сказала Айкони.
– Я буду приносить тебе то, что нужно.
– Я боюсь жить там, где только боги. Они меня погубят.
Нахрач опять остановился и указал рукой куда-то в чащу.
– Смотри, видишь менквов? – спросил он.
Айкони пригляделась внимательнее, и ей почудилось, что поодаль в полумраке за деревьями стоят два человека: очень-очень высокие, худые, с длинными деревянными лицами и заострёнными головами.
– Менквы пропускают нас, – пояснил Нахрач. – Значит, тебе разрешено.
Тайга потихоньку редела, сползая в низину, деревья мельчали, гнилого валежника стало больше, за еловой хвоей замелькали желтизной берёзы, и наконец открылось болото. Из чёрной воды, усыпанной белыми и красными листьями, косо торчала осока, плавали бурые лохмотья ряски, шишки и россыпи клюквы. Кое-где на буграх из кустов поднимались жалкие деревца. Вдали виднелся низкий остров, его осины светлели сквозь сизую мглу.
