– Туда ли ты зашёл, бухарец? – угрюмо спросил Толбузин.
– Куда шёл, туда и пришёл, уважаемые.
Касым тоже присел за стол, соблюдая почтительное расстояние.
– Я знаю, о чём вы скорбите, – любезно и чуть снисходительно сообщил он. – Имя этой скорби – губернатор Гагарин. Верны ли мои слова?
Толбузин и Бибиков молчали, не зная, как расценить появление Касыма.
Карп Изотыч был совершенно согласен со словами бухарца; он с ужасом чуял, как Гагарин подбирается прямо к его горлу. Карп Изотыч даже бегал к митрополиту Иоанну, чтобы попросить о защите; он исповедался – правда, не во всех грехах, но зато в тех, которые открыл, – от души покаялся; он дал в Софийский собор большой вклад и заказал ежеутро моление о сокрушении ненависти у своего гонителя. Митрополит Иоанн проявил сочувствие, он и сам не любил Гагарина; заступиться перед губернатором он отказался – тоже боялся, но обещал поминать Карпа Изотыча в своих просьбах к господу.
– Губернатор отнял у вас таможню и Гостиный двор, отнял караваны и тайный тракт. А мне он запретил покупать соболей по цене благоразумия. Гагарин – тигр. Но общий враг может сделать былых соперников друзьями.
– Ты о чём это, Касымушка? – осторожно полюбопытствовал Бибиков.
– Вы не можете отправить свой товар в Москву. А у меня нет товара, который я мог бы отправить в Бухару. И я хочу взять у вас то, что вас самих уже утомило. Сейчас мы нужны друг другу, достопочтенные.
– А сколько дашь, милостивец? – сразу поймался Бибиков.
– Я дам вам меньше, чем казённые приказчики, зато я сохраню тайну, и Гагарин у вас ничего не отнимет.
Толбузин шумно засопел и заворочался, багровея.
– С нехристем связываться – душу сгубить, – злобно выдохнул он.
– Да бог с тобой, Агапоша, – махнул розовой ладошкой Бибиков. – Это же базар, а не церковь. И как ты повезёшь меха в Бухару, Касымушка?
– Неужели достойным людям важны эти ничтожные знания?
– Да ничего от тебя нам не надобно! – Толбузин сплюнул на пол. – Уходи, откуда пришёл! Не твоего ума тут дело!
– Не серчай, Агапоша, – засуетился Бибиков. – Ты как дитё!.. Я потому спрашиваю, Ходжа, что дорога – половина цены. Не хочу продешевить. Ежели твоя дорога по Тоболу, так тебя там ощиплют, как курочку.
– Моя дорога по Иртышу в Кашгару.
Толбузин дёрнулся, будто от удара.
– Не слушай его, Карпушка! Убирайся от нас, бухарское рыло!
Касым сделал вид, что не услышал оскорбления.
– На том пути, родимый, тебя в Таре комендант за ноздри возьмёт.
– Значит, придётся ему заплатить, – пожал плечами Касым.
Толкая брюхом стол, Толбузин неуклюже вылез и ринулся в мыльню.
– Не знаю, чем я прогневил такого достойного человека, – задумчиво сказал Касым, глядя вслед Толбузину.
– Не смущайся, Касымушка, – заверил Бибиков, оживившийся после предложения Ходжи. – Агапоша поругается-поругается, да остынет.
Толбузин вывалился обратно в предбанник. Теперь он за руку волочил за собой из мыльни голую Газилю. Она игриво визжала в притворном сопротивлении, но, увидев Ходжу, сразу испуганно умолкла, прикрыв груди рукой. Толбузин плюхнулся на лавку и рывком усадил Газилю рядом.
– У нас веселье! – задыхаясь, он сверлил Касыма бешеным взглядом. – Мы о делах не говорим!
Выставить перед достойным мужем нагую блудницу, да ещё при важной беседе, – это было жестокое оскорбление. Стерпеть его Касым уже не мог. Кровь его закипела, но внешне он сохранил бесстрастие. Он поднялся.
– Я велю твоему деду забить тебя камнями, Газиля, – сухо сказал он.
С прямой спиной Касым направился к выходу. Разговор окончен.
Касым не понимал, почему комендант Толбузин вызверился на него, но тому были веские причины. Агапон Иваныч приехал в Тобольск, чтобы отбрехаться перед губернатором за новокрещенов. Толбузин не сомневался, что владыка Филофей сдержит обещание и нажалуется. Губернатор принял берёзовского коменданта в своём доме в кабинете. Багровый от жары, князь Гагарин сидел на лавке, расстегнув тесный камзол, а поодаль стоял Капитон и обмахивал хозяина большим опахалом, укреплённым на оси в стойке, – это было нехитрое изобретение Ремезова. Капитон качал опахало за рукоятку, и самодельный ветерок овевал изнурённого Матвея Петровича.
– Новокрещенов холопить – дерзость супротив государева указа, – сказал Матвей Петрович. – За такое я должен тебя из комендантов попереть. Ежели не накажу тебя, владыка Филофей царю напишет, а он у царя в фаворе, и мне от царя гостинец во всю морду прилетит.
– Сколько возьмёшь? – мрачно и зло спросил Тол- бузин.
– Деньгами не возьму. Хочу загадочку разгадать. Про тебя всё ясно – ты свою мзду с инородцев и промышленников дерёшь. А как Бибиков богатеет?
– Из твоей казны хитит, – сказал Толбузин так, чтобы ничего не сказать.
– Врёшь, – вздохнул Гагарин. – Не ворует. Подворовывает, но в меру.
Толбузин молчал, угрюмо размышляя.
– Решай, Иваныч: своя корысть или бибиковская.
Выбирать Агапону Ивановичу не приходилось, и он заговорил:
– Карпушка хитрость сочинил. Он по всем уездам у промышленников и купцов спрашивает, что за сколько в кажном годе идёт, и меняет с прибылью.
– Поясни, – серьёзно потребовал Гагарин.
– Ну, пример. Берёт он в казне трёх соболей. Меняет туруханским на шестьсот белок; такая цена в этом году: соболь – двести белок. За шестьсот белок покупает у енисейских четырёх рысей. За четыре рыси берёт у якутских три куницы. За три куницы берёт у иркутян пять соболей. Три соболя обратно в казну, два – себе. Из ничего – два хвоста. Но уметь надо.
– Вот ведь дьявол хитроумный! – восхитился Матвей Петрович.
– А со мной-то что?
– Ничего, – Гагарин закрыл глаза. – Воруй пока, только царя не задирай.
Агапон Иваныч понял, что Карпушка приговорён. Гагарин его турнёт, и это лишь дело времени. Потому Карпушке не следовало знать про замысел Касыма, про то, что мягкая рухлядь поедет не в Москву, а в Кашгар и Бухару. Не дай бог, закрутится разбирательство плутней Бибикова, тогда трусливый Карпушка выложит ревизорам всё: и сам утонет, и других утопит. Однако остановить Касыма у Толбузина не получилось. Что ж, авось пронесёт.
Агапону Иванычу очень не хотелось унижаться перед азиатом, и всё-таки надо было встретиться с Ходжой Касымом и потолковать без Бибикова. Агапон Иваныч выбрал для этого самое неподходящее время.
Касым отдыхал душой только рядом с Хамуной – с Хомани. Она больше не сопротивлялась напору Касыма, и её больше не били. Она смирилась со своей участью, как смиряются с тем, что невозможно изменить, например, с обложными дождями. Этот жестокий и властный мужчина, получив своё, вдруг оказался нежным, но Хомани вовсе не заметила перемены; милость господина она восприняла как своё таёжное умение терпеть невзгоды.
