Узнав, что сестра Хамуны, холопка Ремезова, сбежала, Касым обрёл спокойствие: теперь никто не покушается на его собственность, и он владеет Хамуной единолично. С юных лет он привык, что женщины угождают ему, ждут и ублажают его, и покорность без желания распаляла его. Добиваясь стона или слёз Хамуны, он ощущал себя снова молодым и победительным. Хамуна была для него существом иной природы, словно диковинная птица в клетке, купленная в куполе Саррафон у какого-нибудь чернолицего эфиопа.
Касыму нравилось просто наблюдать за Хамуной. Речь она знала не лучше пятилетнего ребёнка, и никто с ней не разговаривал; делать ей было нечего – работы ей не давали; целыми днями она молча вышивала бисером странные узоры на поясах или ловко вырезала из деревяшек разные фигурки – медведей, собак, оленей с рогами, закинутыми на спину, зайцев, соболей, рыбок или узкоглазых девочек в шубейках с колпаком. Фигурки получались такими живыми, что Касым потом подолгу рассматривал их. Он приказал старому Суфьяну сделать полку и расставил на ней поделки Хамуны. Вскоре он заметил, что несколько фигурок исчезли. Наверняка их украла Назифа, чтобы сглазить или проклясть новую возлюбленную мужа, но Касым лишь снисходительно усмехнулся. Шайтан никак не навредит язычнице.
А Хомани в доме Касыма существовала точно в тягучем полусне. Она пережидала и наслаждение Касыма, и скуку, и всю свою жизнь в этом месте; она жила смутными ощущениями жизни сестры: запахами далёкой тайги, теплом костра, у которого где-то грелась Айкони, напряжением чужой охоты. Хомани была там, внутри судьбы Айкони, а иначе сошла бы с ума.
В этот вечер Ходжа Касым как обычно вызвал Хамуну к себе и принялся неспешно раздевать, умело умножая удовольствие: мягкие кожаные сапожки махси, распашной чапан с короткими рукавами, многоцветная ферганская тюбетейка калампир, платье, обшитое тесьмой, а под ним – смуглая грудь и живот, просторные штанишки лозим с кисточками… Хамуна села на ложе бледная, будто взволнованная, потом тихо склонилась головой к Касыму, но вдруг задёргалась, замычала, и её начало бурно рвать на постель зелёной слизью. Касым мгновенно понял, что это такое. Хамуну отравили.
– Суфьян, веди табиба! – взревел он на весь дом, удерживая Хамуну на руках. – Бобожон, воды и молока!
На месте Касыма доблестный муж должен был испытывать свирепую ярость, ведь у него отнимали самое драгоценное наслаждение, но Ходжа содрогался от ужаса за Хамуну, за лола урмондан – таёжный тюльпан. Табиб Мудрахим жил в соседнем подворье, он прибежал одетый по-домашнему.
– Покажи мне слизь, которую она исторгла, – сразу велел он.
Он растёр в пальцах зелень рвоты и даже понюхал.
– Дай мне соль, мёд, корицу, яичный белок, кровь утки и уголь вербы.
Бобожон, плача, отпаивал Хамуну кумысом. Хамуна лежала на ковре; она чуть приподнималась, пила кумыс, корчилась, и её снова тошнило.
– Ты спасёшь её? – спросил Ходжа Касым у табиба.
– Бороться с ядами трудно, – взбивая в пиале яичный белок, ответил Мудрахим. – Я просил тебя, достопочтенный Ходжа, приобрести для уммы Книгу Лекаря Абу Али ибн Сины, но ты отказал мне, сославшись на то, что мой малый разум не постигнет мудрости великого хазрата.
– Я закажу тебе «Аль канун» у лучших каллиграфов Бухары.
Табиб Мудрахим поджёг от светильника палочку сандала и поднёс к губам Хамуны. Синий дымок сандала заклубился от дыхания.
– Джинн яда покидает её чрево, я вижу в дыму его отвратительные черты, – сказал табиб. – Хвала Аллаху, она будет жить, Касым-эфенди.
Только потом, когда табиб ушёл, а Хамуна затихла на постели, Ходжа Касым решил наказать отравителя. Вернее, отравительницу.
В покоях Назифы были дастархан, широкое ложе и огороженный угол с ковриком михраби для намаза. Назифа встретила Касыма в праздничной одежде и всех украшениях: на лбу лучился бирюзой витой серебряный венец тиллякош с жемчужными подвесками, в ушах блистали тяжёлые серьги кашкар-балдок, на высокой груди лежал парный куштумор с филигранью и кистями, окружённый ожерельем из нанизанных на цепочку монет, запястья и лодыжки оковали браслеты, а пальцы Назифа унизала перстнями.
– Зачем ты надела свои драгоценности? – угрюмо спросил Касым.
– Я хочу умереть от твоей руки с памятью о твоей любви, мой господин, – спокойно ответила Назифа.
– Я не могу простить тебя, хотя ты мне дорога. Я понимаю тебя, моя жена, и уважаю, но Хамуна – последняя отрада моей стареющей души.
Касым знал, что Назифа тихо ненавидит Хамуну. Ревнует. Когда Назифа вела Хамуну по дому к мужу, она щипала её за бока и зад: пусть синяк в самый сладкий миг напомнит Касыму, что тело Хамуны тоже не совершенно.
– Я готова к смерти, мой муж, но не я дала Хамуне отраву.
– А кто?
– Подумай, кого мог выбрать шайтан. А он выбрал того, кто причинит тебе самое жестокое унижение.
– Улюмджана? – изумился Ходжа Касым.
Конечно, калмычка, степная кобыла! Касым купил Улюмджану из торгового расчёта и не любил её, но сейчас она стала нужна ему, как никогда, потому что через улус её брата Онхудая караваны бухарцев пойдут в Кашгар. Касым не мог покарать коварную наложницу. Так над ним глумился шайтан! А Назифа и вправду слишком умна, чтобы травить Хамуну. Она придумает, как убить соперницу, чтобы на неё не пала и тень подозрения.
Охваченный гневом бессилья, Касым ушёл из дома на берег Иртыша. Он видел, что за ним, стараясь остаться незамеченным, в ночи по тёмным улочкам Бухарской слободы крадётся Сайфутдин – верный охранник. Чёрная, лаковая плоскость огромной реки отблёскивала под нефритовым серпом месяца. Над Тобольском раскинулись созвездия – весь неизмеримый гурганский зидж Улугбека, сонм высших вечнозримых сущностей Аллаха, в безупречном числе которого были и Дракон, и Заяц, и Заклинатель Змей, и Жертвенник, и бездонная Чаша Нищих. Их торжественные имена, явленные суфиям в равноденствие, были аятами мироздания: Садальмелек, Аль-Таир, Фумм аль-Гут, Цельбальрай, Алгул, Денебола, Дубхе, Аль-Фаррас…
Возвратившись, у дувала своего подворья Касым увидел коменданта Толбузина. Суфьян не пустил его в дом, и Толбузин ждал на улице.
– Послушай, бухарец, – заговорил он, хватая Касыма за рукав. – Ты не серчай, что я набросился… Я тебя остановить хотел, чтоб ты Карпушке не разболтал. Карпушке конец, его взашей погонят, ему нельзя знать о твоей Кашгаре, плюнь на него! А я при деле! Я рухлядь тебе повезу, у меня её полсотни мешков! А ты уж дальше сам, как придумал. По рукам, бухарец?
– Отойди с дороги, – надменно ответил Касым.
Толбузин оскорбил его. Ходжа Касым не хотел прощать оскорбления.
Сайфутдин, стоящий поодаль, взялся за рукоять сабли.
