Несмотря на позднее время года, Уильямсы все еще ездят на своем автомобиле в Травертин, искупаться в угрюмом и целебном океане, а после ужина миссис Уильяме снимает трубку и говорит телефонной барышне:
— Добрый вечер, Алтеа. Дайте мне, пожалуйста, кафе-мороженое мистера Вагнера.
Мистер Вагнер расхваливает свой кофе, и несколько минут спустя привозят кварту его на велосипеде, который в океанских сумерках звенит и гремит так, словно весь увешан колокольчиками. Уильямсы недолго играют в вист, потом, поцеловавшись, желают друг другу спокойной ночи, ложатся спать и видят сны. Мистеру Уильямсу, снедаемому безудержной, мучительной, настоятельной, грызущей потребностью в любви, снится, что он держит в объятиях китаянку, которая работает официанткой в ресторане «Пергола» в Травертине. Миссис Уильяме, страдающая бессонницей, возносит к небу вереницу пленительных молитв, напоминающих облачка разноцветного дыма. Миссис Бретейн видит во сне, что она, в три часа утра очутившись в незнакомом поселке, звонит у дверей какого-то каркасного дома. Она как будто ищет свою прачечную, но незнакомая женщина, открывшая ей, неожиданно кричит: «О, я думала, это Френсис, я думала, Френсис вернулся домой!» Мистеру Бретейну снится, что он ловит форель в реке, русло которой загромождено камнями, скрепленными точно камни развалин и дышащими далеким прошлым, как улицы и базилики древнего города. Миссис Даммер снится, что она плывет по хорошо известному фарватеру сна, между тем как мистер Даммер, лежащий рядом с ней, совершает восхождение на Маттерхорн [73]. Джек Брэтл видит во сне лужайку, не заросшую пыреем, огород без сорняков, платяной шкаф без моли и фруктовый сад без гусениц. Его матери, спящей в соседней комнате, снится, что губернатор Массачусетса и главный инспектор автомобильных дорог штата возлагают на нее корону за беспримерную аккуратность, с какой она соблюдала дозволенную скорость, сигналы светофоров и места стоянок. На ней белая широкая мантия, и тысячи людей рукоплещут ее добродетели. Корона оказывается неожиданно тяжелой.
Вскоре после полуночи разражается гроза, и последний раз я вижу городок при вспышках молнии и ясно Отдаю себе отчет в том, как сурово отразится время на этом простодушном уголке. Молния играет вокруг шпиля церкви Христа Спасителя, этого символа нашей извечной борьбы с силами добра и зла, и я повторяю слова из записки, обнаруженной в бумажнике Лиэндера после того, как он утонул: «Будем считать, что душа человека бессмертна и способна вынести любое добро и любое зло». Утробный грохочущий звук некая бездна в тиши провинциальной ночи — вспарывает во всю длину небо, и деревянная крыша, под которой я стою, усиливает шум дождя. Я никогда сюда не вернусь, а если и вернусь, то здесь уже не останется ничего, кроме могильных камней, которые только одни и будут напоминать о том, что произошло; здесь в самом деле не будет решительно ничего.
1965Рассказы
БРАТЕЦ ДЖОН
Он услышал урчание катившей по проселку машины минут за пять до того, как она въехала на задний двор. Шум этот почти сливался с ревом ветра и шелестом крон обрамлявших лагерь сосен. Потом комнату озарил неровный свет фар, похожий на мигание штормового маяка, и двигатель машины, чихнув, заглох. Из-за обтянутой сеткой двери донесся свист, потом — усталый женский голос:
— Открывай, Алекс! У меня уйма свертков, а Элоиза опять канючит.
Алекс открыл дверь, и женщина вошла, держа на согнутой в локте руке большою тюк белья из прачечной. Она прижимала его к груди, будто ребенка. В другой руке у неё было множество разных свертков.
— Быстро же ты, — заметил Алекс. — Все привезла?
— Поцелуй меня, — попросила она.
Он поцеловал и снова спросил:
— Все привезла?
— Да. «Таймс», гвозди, навесной замок, белье. Почта закрыта, но я оставила в ящике адрес для пересылки. Алекс, меня скоро доконает этот переезд. Взгляни на мои руки, — она показала ему правую ладонь. Пальцы дрожали.
— Знаю, — ответил он. — Я тоже устал.
— Надо отдышаться. А тут ещё погода. Какой ветер…
— Да, — сказал он, — знаю.
Она отдала ему «Таймс» и положила все свертки, кроме одного, с бельем. Этот кулек она по-прежнему нежно прижимала к груди. Лицо женщины побледнело и заметно осунулось, голос звучал утомленно. Золотистые волосы были стянуты в пучок, и из-за этого она выглядела ещё моложе своих двадцати двух лет.
Он включил лампу, сел и взял газету. Его интересовал мятеж в Испании, и в чьих руках сейчас Мадрид.
— Миссис Уайли расстроена нашим отъездом, — сказала женщина. — Она уже никого так не обдирала на стирке, как нас с тобой. Я попрощалась с мясником и смотрителем гаража, от твоего имени тоже. Удивительное дело: всего две недели тут прожили, а уже обросли знакомствами. И ещё я купила Элоизе мороженое.
— Что? А, ты ведь говорила, что она вся вымазалась шоколадом, не так ли? — спросил он, не отрываясь от газеты.
— Да. Если у тебя есть платок…
Он вытащил платок из кармана и подал женщине. Та потыкала им в узел с бельем, как будто вытирала рот ребенку. Это была их старая шутка. Каждый сверток с солью, сахаром, мукой или бельем женщина вот уже два года называла Элоизой и обращалась с ним как с младенцем. Но Алекс был десятью годами старше подруги, и эта игра часто утомляла его. Сегодня, например, он с трудом скрывал раздражение.
— Теперь лучше? — спросила женщина, показывая ему узелок.
— Гораздо лучше. Малышка любит мороженое? — Расскажи папе, вкусно было или нет, — произнесла женщина, нежно покачивая узелок на руке.
— Крошка проглотила язычок? — спросил Алекс. Ему уже порядком надоела эта роль, но ради подруги он пока держался.
— Просто она устала не меньше нашего. Да и глупо думать, что ребенок может болтать без умолку. Как было бы здорово вырастить дочь в деревне, Алекс. Там намного лучше, чем в городе.
— Деньги, — сказал он.
— Да, милый, я знаю. Стало быть, возвращаемся на Бэнк-стрит, Элоиза.
Он снова уткнулся в газету, а женщина подошла к двери и посмотрела на озеро. Плотные как парусина тучи не пропускали свет, вода подернулась рябью, поднятой северо-восточным ветром с пролива.
— Мы что-нибудь забыли? — спросила женщина.
— Нет, ничего, — его злила эта болтовня. — Ключи можем оставить в доме. Пора спать. Я хочу выехать пораньше, чтобы засветло добраться до города.
— Эта моторка на озере жужжит как оса.
— Что? Какие ещё осы?
— Там моторка плавает, — повторила она. — И жужжит.
— А…
— Хочешь искупаться? — она стояла к нему спиной и смотрела на озеро.
— Слишком холодно.
— Ничуть. К тому же, это последняя возможность. Когда ещё лето опять настанет… Да и воздух на улице теплее кажется.
— Помнишь, что врач сказал?
— К черту врача.
— Иди, купайся, если хочешь.
— Одна я не пойду.
— Почему бы тебе не присесть и не найти какое-нибудь развлечение? Последняя возможность ведь.
— А мы с Элоизой и так веселимся вовсю, правда, маленькая? Нам с ней очень даже уютно… Видишь чайку?
— Где? — спросил он, снова откладывая газету.
— Во-он там.
— Ах, да, теперь вижу.
Птица была лишь чуть-чуть светлее тяжелого серого неба. Она рыскала над поверхностью воды, подстерегая рыбешек.
— Я и не знала, что чайки летают над пресной водой.
— Они прилетают сюда с реки Святого Лаврентия, — объяснил Алекс, — а потом поворачивают к озеру Шамплейн.
— Держу пари, что они тоскуют вдали от океана, — проговорила она, и наступило долгое молчание. Алексу даже показалось, что женщина вышла из комнаты, но, когда он поднял глаза, она стояла на том же самом месте. Стемнело, но её белое платье и холщовые туфли продолжали блестеть как фосфор и были отчетливо видны.
— Разожжем камин, Алекс?
— Не так уж и холодно.
— Не в холоде дело, просто хотелось бы провести вечер у камина. Погода как раз подходящая. Этот ветер наполняет меня ощущением одиночества.
— Все равно дров нет, вчера последние сожгли.
— Тогда давай займемся чем-нибудь другим. Может, разложим пасьянс.
— Я слишком устал.
— Ты утомляешься быстрее, чем я.
— Я же старше.
— Ты меня любишь, Алекс?
— Конечно, только я устал.
— Не пойму, что меня тревожит, — сказала она. — Терпеть не могу осени и переездов. Когда мне было девять лет, мы с дедушкой ездили в Бостон за школьной формой и останавливались в гостинице. Там воняло так же, как в этом лагере. Я даже боялась сбегать ночью в уборную. До сих пор не могу этого забыть.
Алексу надоело слушать.
— Ну что ж, Элоиза, — продолжала она, лаская тюк с бельем, когда-нибудь у нас, быть может, заведутся денежки, и мы купим домик в деревне. На Бэнк-стрит ты так и не уразумеешь, в чем прелесть жизни. Настоящей жизни, без миссис Вейнер и миссис Уайт, без папиных собутыльников, которые то и дело звонят у дверей. Такая жизнь ведь и взаправду существует, хоть и кажется иногда, что это просто мираж. Тогда тебя не будут тревожить грузовики под окнами, папа сможет охотиться, а я заведу лошадку. Баю-бай, — запела она, качая узелок, — баю-бай…
