Цезарю, похоже, это забавным не показалось.
— Любая погрешность будет истолкована против меня, — покачал головой он. — Мои недруги так настроены, что любой математический просчет непременно припишут злому умыслу.
— Судя по твоим словам, недругов у тебя очень много. Может быть, слишком много для того, чтобы ты позволял себе проявлять милосердие. Ты должен переманить их на свою сторону, даже если для этого придется обхаживать их больше, чем хотелось бы. Либо нужно устранить их.
— Я не способен ни на то, ни на другое, — отрезал Цезарь. — Это противоречит моей природе. Мои враги верны своей природе, а я своей.
Я покачала головой.
— Это чересчур возвышенно. По моему разумению, важна преданность как таковая, а какими способами она достигается, не имеет особого значения.
— Все гораздо сложнее, — промолвил он снисходительным тоном.
— Вовсе в этом не уверена, — возразила я.
Но он не был настроен выслушивать мои доводы, и я решила, что лучше отвлечь его, чем затевать спор. В конце концов, он находился в постоянном напряжении много месяцев и, возможно, слишком устал, чтобы рассуждать безупречно. Ему нужен продолжительный отдых. Только возможен ли он?
— Знаешь, — сказала я, — мне тоже удалось кое-что сделать, и я хочу показать тебе результат. Пойдем со мной.
— У меня нет времени, — ответил Цезарь, раздраженно пожав плечами.
— Тебе даже не потребуется покидать виллу, — заверила я его.
Он посмотрел на меня с чуть большим интересом, хотя и с подозрением.
— Ты получила какое-то послание? Читать сейчас мне некогда, но я могу взять его с собой и ознакомиться…
— Нет, речь не о послании. И не о стихах, которые ты должен слушать, делая вид, будто они тебе нравятся. И не о картах, которые ты обязан изучать. И не об умственных упражнениях. Но ты однажды высказал пожелание, и я попыталась его исполнить.
— Ладно, показывай, — согласился он с видом человека, решившегося взвалить на плечи тяжкую ношу.
— Идем, — сказала я и взяла его за руку. — Закрой глаза и следуй за мной.
Он вложил свою привычную к мечу руку в мою ладонь и послушно пошел за мной в «восточный» покой. Мы остановились посередине, и я разрешила ему открыть глаза.
— Что это? — спросил Цезарь, моргая и озираясь по сторонам.
— Ты же сам говорил, что неплохо иметь в Риме место для неги и отдохновения. Пожелание диктатора — закон!
Я опустилась на одну из подушек и потянула его за руку. Нехотя он позволил увлечь себя вниз.
— А теперь снимай свою тогу, — сказала я. — Она не годится для отдыха.
Я принялась разворачивать драпировавшую его ткань.
— Перестань! Это обязанность слуги, — сказал он.
— Почему? Мне приятно помочь тебе.
Я с удовольствием освобождала возлюбленного от его официального наряда. Я втайне надеялась, что без тоги он сможет расслабиться, сбросить бремя забот и ощутить себя свободным.
— Неудивительно, что у вас, римлян, нет покоев для отдыха — ваша одежда к такому не располагает. Ну, наконец-то! — Последний рывок, и тога упала на ковер.
Цезарь рассмеялся, впервые за сегодняшний день.
— Сандалии я и сам сниму, — сказал он, когда я потянулась развязать ремешки.
Он аккуратно поставил обувь на краю ковра. Под богато украшенной тогой на нем оказалась простая полотняная туника, свободно подпоясанная.
Я потянула за пояс, как за струну лиры.
— Я слышала, это твой отличительный признак. Как так получилось?
— Кто тебе это сказал? — спросил он, откинувшись на одну из больших подушек и пристроив ноги на сирийскую подушечку. Выражение его лица смягчилось, а усталые темные глаза оживились.
— Где-то прочитала, — призналась я. — Кажется, диктатор Сулла предупреждал народ относительно юноши, нетуго перепоясывающего одежду.
Цезарь хмыкнул.
— Ах, это. Одна из его нападок. Считается, что свободно подвязанная туника свидетельствует о столь же вольном отношении к морали. Замечу, что, когда Сулла это сказал, я представлял собой образец благопристойности и был почти девственником. Сулла, как и наш дорогой Цицерон, мастерски умел подтасовывать факты, чтобы подорвать чью-то репутацию.
Кажется, это воспоминание должно было вызвать у Цезаря досаду, однако «восточная» комната, похоже, изменила его настроение к лучшему, и он говорил скорее с юмором, чем с раздражением.
— Кстати, Цицерон однажды сказал обо мне нечто совершенно противоположное. Он разоблачил мою излишнюю аккуратность: «Когда я вижу столь тщательно уложенные волосы и то, как он поправляет пальцем каждый выбившийся локон, мне трудно поверить, чтобы в эту причесанную голову могла закрасться мысль о подрыве устоев Римского государства».
— Он помешан на Римском государстве, — сказала я. — Но давай сменим эту тему, здесь она совершенно неуместна. Сулла, сенат — отставь их в сторону, как отставил свои сандалии. На время.
Я коснулась его плеч и стала массировать их, пока напряжение мышц несколько не смягчилось.
— Тебе нет нужды делать это самой, — возразил он. — У меня есть слуги…
— И ты никогда не позволяешь им касаться себя, — сказала я. — Разве не так?
— Когда у меня выдается свободное время…
— У тебя не бывает свободного времени, — отрезала я. — Но сейчас волшебный час, отделенный от всего остального. Вроде твоих дополнительных дней, что будут прибавлены к календарю.
Я говорила и не переставала упорно разминать его мышцы. Наконец он перевернулся на живот и с удовольствием закрыл глаза.
Чтобы не натирать тело полотном, я спустила с плеч его тунику. Комнату освещали желтые лучи послеполуденного солнца, Цезарь стал полусонным и неподвижным, и я впервые подробно разглядела его кожу и широкую спину: каждую складку, каждое сухожилие, каждый шрам. Для солдата шрамов было поразительно мало, но я предположила, что он не из тех, кто получает раны в спину.
Потом, слегка подтолкнув в плечо, я побудила его перевернуться на спину. Он прикрыл рукой глаза от солнца и продолжал лежать в полудреме. На груди его, как я и ожидала, шрамов оказалось гораздо больше: некоторые, вероятно, остались с детства, но очень многие были получены в смертельных схватках. Теперь, зажившие и зарубцевавшиеся, они выглядели одинаково — время сравняло порез, полученный от товарища по играм в шуточном поединке, и след галльского меча. Но это лишь по виду; я слышала, что старые солдаты помнят историю каждого своего шрама.
Я любила его так сильно, что все его прошлое было для меня драгоценно. Мне хотелось стереть каждую из этих отметин поцелуями, чтобы вместе с ними из его жизни ушли смерть и кровь, обиды и разочарования; чтобы он снова стал таким, как Цезарион. Однако если мы пытаемся отнять у наших любимых прошлое — пусть ради того, чтобы защитить их, — не покушаемся ли мы тем самым на их неповторимую личность?
