Настоящему художнику, человеку, ищущему правду жизни и прокладывающему новые пути в искусстве, всегда жилось трудно в мире голого чистогана — достаточно вспомнить судьбу Ван — Гога или Гогена. И нынче так же. Сколько их, прозябающих на чердаках! Но те, о ком сейчас пойдет речь, живут иначе, да и цель у них иная: по-видимому, им все равно — писать ли картины, содержать кабачок или торговать подтяжками, побольше бы зара ботать. Говорят, что удачливому человеку, знающему толк в рекламе, наибольший доход сегодня может дать масляная краска. Ну что ж, они берутся за ведерко с краской…
В издательстве «Жюльяр», одном из солиднейших в Париже, в 1963 году вышел теоретический труд знаменитого Жоржа Матье «По ту сторону ташизма». Что?.. Вы не знаете, кто такой Матье? Но позвольте, это же виднейший представитель школы «лирического абстракционизма». Ну, тот самый, который еще в сороковых годах ниспроверг кубизм и «геометрический абстракционизм» и утвердил «живопись знаков и символов».
Парижские еженедельники посвятили труду Матье целые полосы. Подумать только! «Папа» «лирического абстракционизма» раскрывает перед всем миром тайну своего успеха. И он сразу же берет быка за рога: главное, пишет он, — это хорошо поставить свою рекламу. До сих пор настоящий талант никогда не находил признания при жизни, значит, человек должен добиться известности, «как если бы он таланта не имел». А уж сам‑то Матье настоящий дока по части рекламы!
Этот пожилой усач со вздыбленной старомодной женской прической типа «колтун», привыкший одеваться в экстравагантное платье по моде средних веков, не тратил время зря: только с 1956 по 1962 год он устроил пятьдесят семь своих выставок в Северной и Южной Америке, на Дальнем и Среднем Востоке и в Европе. Кроме того, в пятнадцати странах он публично исполнял свои произведения на сценах театров и даже по телевидению.
— Как? — недоверчиво спросит читатель. — Публично исполнял? Но ведь вы говорите, что он живописец!
Вот именно. Но в том‑то и дело, что живопись эта — лирикоабстрактная. И господину Матье вполне достаточно минуты, чтобы покрыть краской большой холст. Да — да, его так и прозвали: — «господин Пять секунд».
Матье сам рассказывает в книге, как в Японии, например, он публично исполнил в первый день пять полотен, во второй — пятнадцать, а в третий — изобразил за несколько минут «Битву при Хакате» размером восемь метров на два. К тому же в порядке рекламы перед вернисажем на улице он учинил фреску (!) длиной в пятнадцать метров.
Хитрый читатель уже подмигивает: знаем, читали, есть такие уличные художники, они рисуют мелками на тротуаре, а прохожие бросают им медяки. Это старая история, и нечего ее преподносить как новинку. Обычная гримаса капитализма. Нет, дорогой скептик, Матье никогда не унизился бы до такой тривиальности. Его «знаки», — так он именует пятна и полосы, разбрасываемые им там и сям, — ценятся не на вес меди, а на вес золота, и, после того как он испещрит ими холст, картина приобретается меценатом.
Его полотна куплены за большие деньги многими коллекционерами, они висят в сорока музеях. Одно из них я видел в парижском Музее современного искусства — этакое испещренное пятнами и мазками полотнище шестиметровой ширины и трехметровой высоты с подписью «Капетинги повсюду». Другие названы не менее звучно: «Честь и слава маршалу де Тюренн», «Теорема Александрова», «Ограниченная негативная энтропия», «Критерий Коши», «Убийство герцога Жана Бургундского».
Чтобы привлечь публику, Матье прибегает к помощи оркестра. В Вене он написал картину размером в два с половиной метра на шесть под аккомпанемент дикой какофонии так называемой конкретной музыки, в Париже занялся живописью в сопровождении джаза, пританцовывая перед мольбертом, а в Рио‑де — Жанейро писал нечто под звуки бешеных ритмов «макумбы» [96].
Так вот Матье и зарабатывает себе на кусок хлеба с маслом. Живет он вполне безбедно в собственном особняке с роскошным триклиниумом — древнеримской столовой, где гости едят лежа вокруг стола на диванах, на крытых голубым бархатом; с готической спальней и прочими чудесами…
Но тут возникает вопрос: если Матье стряпает свою картину за пять секунд, причем размеры ее исчисляются многими квадратными метрами, то неизбежно должна была бы возникнуть, так сказать, инфляция этих знаков. Как же он выходит из положения? Что ж хитрый «папа» «лирической абстракции» все предвидел и учел. Он берется за кисть очень редко. «Я люблю, — скромно заявляет он, — чтобы потребность писать постепенно созревала во мне до такой степени, когда она становится чрезвычайно острой». Вот тогда он хватает ведро краски, большую малярную кисть и начинает ляпать свои знаки, подпрыгивая перед полотном — прыжки, уверяет Матье, усиливают вдохновение, рождают, так сказать, живость полета. Пять секунд — и после этого остается найти покупателя.
— А как вы догадываетесь, что картина уже закончена? — робко спросил однажды Матье обозреватель еженедельника «Нуво Кандид» Дюмайе. Тот милостиво ответил:
— Я прекращаю работу, когда мне кажется, что ничего больше нельзя добавить без того, чтобы не был нанесен ущерб ее целостности.
— Но не кажется ли вам странным, что картина, созданная за пять секунд, может быть продана за несколько миллионов? — спросил вдруг Дюмайе, судорожно глотнув слюну.
Матье строго взглянул на него:
— Я хотел бы знать, что вы сами об этом думаете.
— Лично я, — сказал обозреватель «Нуво Кандид», — не вижу, почему картина, написанная за пять секунд, может оказаться хуже, чем картина, на создание которой художник потратил полгода. Но я часто обнаруживал, что некоторых шокирует то обстоятельство, что за пять секунд можно заработать несколько миллионов.
Матье пренебрежительно усмехнулся:
— Это некоторые думают, что только труд достоин оплаты…
Сам Матье, конечно, так не думает. Живопись для него — это мимолетное занятие. Вот три заповеди, которые он формулирует в своем труде «По ту сторону ташизма»: «1) Опустошить себя; 2) концентрироваться в этой пустоте; 3) писать с максимально возможной скоростью. Никакой модели, никакого сюжета! Напротив, художник должен писать, находясь в состоянии полной духовной пустоты, в состоянии «концентрированного экстаза», доверяясь лишь стихийности и быстроте своего жеста, чтобы покрыть полотно штрихами и пятнами».
— Это чрезвычайно странное состояние, — пояснил Матье, — которое, быть может, не ново на Западе вообще, но во всяком случае ново в живописи Запада: второе состояние, которое можно назвать экстазом, рождает картину непосредственно, как крик…
Крик криком, а для своего особняка Матье заказал собственный портрет художнику — реалисту, и написан он в старой доброй манере портретистов XVIII века…
Вы спросите: но почему же этот человек стал так популярен? Откуда возникла мода на его полотна? Ответ на этот вопрос дал еще великий мастер живописи Илья Репин, бывавший в Париже и хорошо познавший эту механику. Он написал: «Биржевая цена — вот чем теперь определяются достоинства художественного произведения. Картинные торговцы должны заменить профессоров: им известны потребности и вкусы покупателей. Они создают славу художникам… от них всецело зависят в Европе имя и благосостояние живописцев. Пресса, великая сила, тоже в их руках. Интерес к художественному произведению зависит от биржевой игры на него. Возбудить ажиотаж к картине и нажить состояние — вот тайна современного успеха художественного произведения» [97].
Эту оценку много лет спустя подтвердил В. Маяковский, живо интересовавшийся проблемами искусства, — он сам был художником. В 1923 году, вернувшись из Парижа, в своей статье «Семидневный смотр французской живописи» В. Маяковский написал: «Чтобы знать водителей вкуса, нужно пройти по галереям частных торговцев и по мастерским художников. Эстеты кричат о свободе творчества! Каждый ребенок в Париже знает, что никто не вылезет к славе, если ее не начнет делать тот или иной торговец. Этот торговец всесилен. Даже Салон подбирает он. Так и делятся художники и картины. Это — г художники Симона, это художники Леона… Эти купцы делают славу художникам» [98].
Так было сорок лет назад. Но точно так же обстоит дело и сегодня. «Купцы» сохраняют всю силу своего влияния на искусство живописи, и, чем дальше, тем более властным оно становится.
Мне вспоминается сейчас такая любопытная деталь: в апреле 1962 года обозреватель еженедельника «Нуво Кандид» Дюмайе взял интервью у известнейшего в Париже директора крупной галереи «Пьер», которая помещается на углу улицы Сены и улицы Изящных искусств, — Пьера Леба [99].
— Почему вы продаете картины никому не известных художников по двести тысяч франков? — спросил он его. — Как объяснить, что еще молодые, совершенно неизвестные художники оцениваются сегодня в несколько миллионов? Например, Матье, которого вы сделали знаменитым?
