Бесконечно почтительно относясь к знаниям Анатолия Михайловича, я все же верю учёным немного меньше, чем они себе. Имея ограниченное количество органов чувств и построив приборы по принципу их многократного усиления, можно ли претендовать на всеобъемлемость в научном познании больного мира? И надо ли мириться с тем, что, искажённый человечеством, он будет искажаться и впредь, а уж мы под него как-нибудь подладимся? Могут ли быть в заболевшем мире здоровые люди? «...Он никогда не даст мне спокойно жить, – пишет в своем сочинении о Чернобыле Лена Жигунова, – а мечтать о будущем, кажется, нет смысла. Я всегда буду в тревоге за своих родных, за своих сверстников, за тех, кто ещё не появился на свет».
Эпиграфом к сочинению девочка взяла слова из Откровения Святого Иоанна Богослова – «Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде „полынь“; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».
Учёные достойно пытаются помочь людям тем, чтобы устранить «горечь» вод, возле которых они оказались. Учёные героически исправляют, по мере своих сил, следствие, полагая, что они исправляют – причину...
Но вот в особое притяжение этой полесской земли, о котором говорил Николай Григорьевич Войтенков, – я верю безусловно. Людская преданность ей и любовь стремятся преодолеть радиационное бедствие.
Любовь стремится воскресить с Божьей помощью то, что превратилось из жизнетворного – в смертоносное, превратилось из жизни – в смерть.
Много повидавший на своём веку и преданно служащий людям, оказавшимся в беде, учёный Скрябин говорил о том, что на безлюдные земли рано или поздно приходят – Первые. Пионеры. Убеждённые борцы, осваивающие с риском для собственной жизни опасное пространство. Нет... Убеждённые борцы всегда приходят вторыми. Потому что первыми бывают только не претендующие на первенство. Борцы приходят – и всегда обнаруживают, что всё началось ещё до них. Задолго же до того там оказываются такие, как Миновна. Галина Миновна, белорусская крестьянка.
В 1987 году, в зоне высокой радиации, в полностью выселенной деревне, где не осталось ни магазина, ни больницы, ни света, ни радио, её, сухонькую опрятную старушку, увидел вдруг Виктор Игнатович. Он работал тогда собкором АПН, и это его репортажи из опасных зон Чернобыля говорили миру о том, что там происходит.
Галину Миновну выселили как и всех. Увезли. А она доехала – и вернулась пешком назад. И шла так, одна, более тридцати километров, вековыми лесами, в родную свою деревню – пустую Колыбень. Колыбель, по-нашему.
Виктор Игнатович: «Сначала это был шок. Мы не знали еще накопленной дозы радиации в Колыбени, но у нас были дозиметры. И Галина Миновна, сморщенная, в платочке, говорит: „Ой, хлопчики! Вы простите меня, у меня курки туг, кабанчик один, ну – могу вам два яйка и борщик сделать. Давайте в хату!..“
Я этих людей понял. Они сказали себе так: это – наша земля. Старые люди, которые хотят от земли только одного – чтобы в неё лечь. Чтобы умереть не где-то – а здесь. И для них неважно, сколько в ней кюри.
...Она и жила-то – возле сестры. После войны осталась без мужа. И у нее родная душа – одна сестра, которая тут, в Колыбени, похоронена. Куда ей от неё уходить?!.»
Галина Миновна умерла два года назад. У Виктора Игнатовича остался последний снимок: стоит Миновна в платочке, задумавшись, на кладбище, в пустой деревне. Один огромный белорусский крест возвышается на переднем плане. И рядом – крест поваленный, упавший. В перекрестьи этих двух крестов стоит сухонькая Миновна.
И снова – о строгой сопряжённости в веках всего и со всем. Помните ли? Ведь уходил, уходил апостол Пётр из враждебного, гибельного для него Рима! «...Но в воротах города он встретил Господа, идущего в город, Который на вопрос Петра: „куда идёшь, Господи?“ ответил: „в Рим, чтобы снова быть распятым“. Тогда Пётр понял, что настало для него время прославить Бога своею смертию, и возвратился обратно в Рим. Нерон осудил его на крестную смерть. Апостол просил распять себя головою вниз, потому что считал себя недостойным умереть на кресте так, как умер Сам Господь».
....И всё же, возвращаться из зон Чернобыля в Москву – всё равно, что шагнуть из света в тьму. Какою же страшной ценой должно быть и скуплено всё это – огромные летучие мыши, парящие на рекламных щитах импорта. Пустые глаза детей-наркоманов, качающихся под тяжёлый рок в наушниках. Роскошь, тратящая себя на разврат. Слепящая, с экрана телевизора, упорная, опять, реклама, дикая при недоедании большей части страны, и ещё более дикая – после Чернобыля: как спасти от болезни щитовидной железы попугая, какие витамины необходимы кошке и собаке... И бесконечные оголтелые дорогостоящие шоу на фоне неприкаянно-весёлых людей – шоу развлекательные, политические, массовые...Москва, Третий Рим. Понимает ли столица великой России, одурманенная жизнью в долг, что духовный Чернобыль – здесь?..Двое опухших с тяжёлого похмелья молодых ещё мужиков у метро тянут руки, силясь что-то сказать в отчаянии – «Нам... тысячу! Тысячу только не хватает...» И поясняющий крик другого: «Мы – помираем!!!»
Леонид Сергеев
Сергеев Леонид Анатольевич родился в 1936 году в г. Москве. Работал шофером, грузчиком, чертежником, фотографом-оформителем в театрах им. Евг. Вахтангова и Вл. Маяковского, иллюстрировал детские книги.
Автор многочисленных прозаических книг для детей и взрослых, выходивших в издательствах «Советский писатель», «Современник», «Молодая гвардия», «Советская Россия», «Детгиз» и других.
Член Союза писателей России.
Мои друзья стариканы, или Добро пожаловать в наше прошлое! (очерк)
Сейчас мои друзья – шестидесятилетние, искушенные, видавшие виды стариканы, лысые и волосатые, тучные, одутловатые, с обвисшими мышцами и животами, и тощие, высохшие, сутулые, беззубые, сердечники, гипертоники, язвенники – у каждого свой набор болячек...
Теперь нам уступают место в транспорте, молодежь называет «дедами», а дряхлые старцы нет-нет да и спросят: «Ты на каком фронте воевал?» Понятно, это уж слишком! Еще у нас есть некий запас прочности, в наших глазах еще не потух некоторый задор (не фонтан жизненных сил, но определенный азарт), и наши беседы проходят довольно живо... А поговорить нам есть о чем, ведь нашему поколению выпала яркая эпоха.
Мы были столичными мальчишками военного времени и помним воздушные тревоги, ночевки в метро, противогазы, «зажигалки», и эвакуацию на Восток, и плотно заселенные общаги, и выбитые «пятаки» перед ними, и неотапливаемые школы, и оберточную бумагу вместо тетрадей, и один учебник на троих. Мы прошли через голод и похоронки... У нас было трудное детство, потому мы и знаем цену вещам.
Но были у нас и свои радости: подножки трамваев, железные каталки, «расшибалки», «жошки» и жмых, и самокаты, которые мы мастерили сами и которые были для нас не менее ценными, чем мотоциклы для теперешних подростков... И были рыбалки и катанья на льдинах, лапта, «городки» и «чиж», и дворовые футбольные команды, и выставки трофейной техники, и трофейные фильмы, и прекрасные песни военных лет, и было главное – бескорыстная надежная дружба, которую трудно сыскать, ведь теперь отношения по большей части строятся на расчете и выгоде.
Я вспоминаю послевоенные годы, наши лыжные походы и плаванья по речкам на плотах и первые открытия в природе, которая тогда еще не была так изуродована, как сейчас. В лесу, а не в зоопарке, мы видели лосей, волков, лисиц... О зайцах и белках и говорить не приходиться – они забегали на городскую окраину. В те времена реки еще были прозрачными – дно просматривалось на пятиметровой глубине; протоки забивали кувшинки, заводи – лилии; в лугах раскачивался высоченный травостой, в котором запросто исчезал грузовик; в лесах еще не спилили огромные, в три обхвата, деревья, и возвышались гигантские, с киоск, муравейники, и встречались широкие поляны крупных ромашек и колокольчиков – теперь такое увидишь только на фотографиях... Между прочим, с этих красот и началось наше творчество: первые рисунки и стихи. Так что, воспоминания обо всем этом не просто фокусы памяти, а немалая ценность. Не зря же Достоевский говорил: «Воспоминания из детства служат ориентиром всю жизнь».
Молодым людям не понять, как пожилой человек цепляется за хорошее в прошлом, что воспоминаниями мы не просто возвращаем воздух детства и юности, но и пытаемся приостановить время, задержать уходящее. Ведь в молодости, когда живешь интенсивно, когда полно впечатлений, переживаний, время растягивается и его не ценишь, а под старость, в упорядоченной и, в общем-то, однообразной жизни, время летит быстрее и, естественно, им уже дорожишь – тем более, что жизнь оказалась намного короче, чем мы думали когда-то по молодости.
