вокзале, как всегда, встречали организаторы очередной конференции, посвященной польским ссыльным. Среди них были профессор Михаил Супрун, завкафедры отечественной истории Поморского госуниверситета, и знакомая еще с Варшавы Людмила Кононова, тоже «дитя капитана Гранта», солидная и трудолюбивая, она систематически предоставляет нам материалы из местных архивов о поляках в Архангельской роте и осужденных на поселение в Архангельской губернии, среди которых был, в том числе, Болеслав Лимановский. Людмила вскоре защитит кандидатскую диссертацию именно по этой теме. Это начало сентября 2002 года.
Снова небольшая гостиница, а на следующий день сюрприз – конференция пройдет на борту корабля «Николай Васильевич Гоголь». Считается, что это один из двух уцелевших кораблей этого типа: он в очень хорошем состоянии и датируется 1912 годом. Архангельцы крайне привязаны к нему и с гордостью называют его «наш Николай Васильевич». Как раз ведется подготовка по изложению всей истории: со времени бурных революционных событий до наших дней.
Мы располагаемся в отведенной нам каюте и спешим на палубу, чтобы увидеть, как корабль уходит вдаль по Северной Двине, широкой, как море, с почти невидимыми берегами.
Опираясь на перила, я смотрю в синюю даль, действительно синюю; я не один, а в компании очаровательно милой пары – она исполняет обязанности корабельного врача, а он, уже не помню, где работает, сейчас он при жене. Разговор долгий и интересный, в основном о странах, откуда я родом, то есть о Франции и Польше. Расстаемся поздно, после ужина в общей, плотно набитой комнате. Желаем друг другу спокойной ночи, не предвидя ничего плохого. Я лег, конечно, на верхнюю койку, очень высокую, с большим металлическим столом, прикрепленным к полу внизу. Проснувшись, я хотел встать с кровати, ударился ногой о стол и, не понятно почему, покачнулся и с ужасным стуком упал на пол.
Когда Виктория включила свет, она увидела меня в луже крови – я так сильно ударился рукой о железный край стола. Из положения лежа я увидел причину своего падения. У стола была только одна нога посередине, с обратной стороны он выглядел как весы, я оперся на одну из их частей и под собственным весом упал. Кровь струилась очень быстро. Мы обернули руку полотенцем. Каким-то образом нам удалось остановить кровотечение и спокойно заснуть (нам не хотелось никого будить). Утром я побежал к дежурному врачу, которая вчера была моей приятной собеседницей. Она не обнаружила перелома, так что до конца конференции я ходил лишь с забинтованной рукой на перевязи.
Утренние доклады обычно были интересными. Александр Гурьянов сообщил, какие сведения о депортированных в Архангельскую область после 1939 года хранятся в центральных архивах. Архангельские историки, занимающиеся этим вопросом, говорили, что большой неожиданностью стал тот факт, что на месте доступен архив, содержащий полную документацию НКВД о прибывавших сюда поляках, с подробными личными данными и датами прибытия, распределением их по колхозам, реже городкам. Они приводили данные оттуда, выдержки из отчетов и т. д. Татьяна Мельник рассказывала о положении детей в семьях и детских домах, опять же опираясь на рапорты. Они содержали полные драматизма индивидуальные и коллективные истории. Людмила Кононова сообщила о полицейских сводках второй половины XIX века о польских ссыльных в Архангельской роте. Интересно, что они во многом подтверждали рассказы Константы Боровского об условиях отбывания здесь наказания. Среди прочего, один из рапортов касался распространения пьянства среди надзирателей. В качестве примера она рассказала, что арестанты (указывались имена), поехав в город за продуктами, вернулись со своим пьяным конвоиром, ведя его под руки (она также упомянула его имя). Официальный документ был не менее забавен, чем рассказ автора воспоминаний.
Наш совместный доклад о воспоминаниях соловецких и архангельских узников мы заранее дали прочесть Людмиле с просьбой исправить языковые ошибки (текст был подготовлен на русском языке). В какой-то момент она воскликнула: «Вы не можете с этим выступить!». Мы спросили мнение еще у одного русского, он подтвердил, что Людмила была права. Поэтому пришлось согласиться на моральную цензуру и смягчить этот фрагмент воспоминаний Александра Александровича, военного поселенца из Новогродского повята, который описывает, немного удивленный условиями жизни колхозников, следующую сцену: «Сплав закончился, теперь меня отправили на кучу: складывать штабелями сбрасываемое с телег у реки дерево. Вроде работа более легкая, но норма больше, потому что вдвоем надо свалить семьдесят два куба. Если выполнишь норму, то получишь шестьсот грамм хлеба, если выполнишь меньше, получишь меньше. Здесь есть десятник, который считает эти кубометры. Иногда его можно обмануть. Он с нами весь день. Когда наступает вечер, стемнеет, он делает мелом отметку на бревне и идет домой. А нам приказывает ждать, потому что иногда телега не успевает приехать вовремя, приезжает позже, ее нужно разгружать. Но если телеги нет, то мы берем отмеченное в штабеле бревно и перемещаем обратно на несколько бревен. Утром десятник приходит и видит, что отмеченное им бревно лежит сзади, а спереди лежит несколько штук. Он спрашивает: „Чья это была телега?”, потому что знает возничих. Мы произносим имя, он его записывает. И так норма увеличивается и у нас, и у возничего.
А возничими были женщины из наших. Раньше возничими были мужчины, и притом русские. Но когда их забрали на фронт, то их заменили женщины. Загрузишь телегу, женщина берет поводья и говорит: „Но!”. Но, конь стоит, не шелохнется, он привык к мужскому голосу. Тут бригадир говорит: „Девушка, поругайся на него, то есть на коня”. Женщина спрашивает: „А как ругаться на коня?”. „Ну, но, ёп твою мать!”. Как только женщина произнесла эти слова, конь пошел»[247].
Это предпоследнее предложение надо было заменить менее выразительными словами, опустив слово «ёб», которое автор записал в разговорной версии с оглушением как «ёп!».
Мы не можем не привести еще одну историю, описанную Александровичем, с которым мы долгие годы регулярно переписывались. (Он не знал, что когда жюри не присудило ему награду, мы с Малгожатой Гижеевской организовали для него «индивидуальную награду», которой не только он очень обрадовался, но и отделение Союза сибиряков в Забже). После смены работы он подыскивал себе какое-то жилье: «Прошусь пожить. Никто не принимает, все боятся поляка. Вхожу в последний дом. Есть хозяин, пожилой мужик. Я спрашиваю: „Хозяин, я ищу квартиру, бо буду работать в пекарне в городе”. Он спрашивает: „Сколько человек семья?”. Я говорю пятеро. „Да и у меня пять. Будем жить. А кто будет платить за квартиру?”. „Пекарня”. Он пошел согласовывать цену. Ему дали шестьсот грамм хлеба в день. Крестьянин счастлив. Я переехал в деревню и живем. Он беден, я беден.
