– Мне все равно, вы меня не заставите! Я горничная, меня нанимали как горничную! Никто не скажет, что я не следила за ее одеждой, и не моя вина, что она все время ходит в амазонках. Не моя вина, что она так чахнет с тех пор, как приехала в Лондон. Я ее одевала, как следует, и ни слова ей не сказала, пусть она и вылезла из-под забора. Но сиделкой я при ней не буду. Это придется двадцать раз в день бегать по лестнице, и я точно подхвачу заразу и тоже умру. Не стану я этого делать!
Мои потрескавшиеся губы раздвинулись в слабой улыбке, когда я слушала их перепалку, хотя в голове у меня стоял грохот, как от барабана вербовщика. Все пошло не так. Сьюэлл, с ее зорким взглядом служанки и быстрым умом, была права. Я уже была пищей для червей, она увидела на моем лице то, что я помнила по болезни ма. Когда гнилая горячка трогает тебя горячим потным пальцем, ты не жилец. Перри не погасит свои долги по игре моим приданым, я не стану леди Хейверинг. Ее милость не дождется от меня наследника.
Весь наш труд, вся ложь и все уроки были ни к чему. Я всегда думала, что они были ни к чему, а теперь они ни к чему и не приведут, разве что похороны у меня будут шикарные, а не бросят меня в общую могилу. Но я умру в этом красивом лондонском доме – неизбежно, точно так же, как умерла бы в грязном маленьком фургоне, подхвати мы заразу, когда были детьми. Болезнь, унесшая жизнь моей измученной кочевьями ма в бедности и голоде, могла проскользнуть и мимо дворецкого и точно так же забрать меня.
Я ни о чем не жалела. Мне даже не было жаль, что я умру, не дожив до собственного семнадцатилетия. Я не могла отыскать в своем горевшем дрожащем теле ни на полпенса интереса к исходу событий. С тех пор, как она умерла, я вычеркивала день за днем и ждала.
Теперь пришел мой черед, и если был на свете бог гаджо и небеса гаджо, мне предстояло с ней встретиться. Я представила ее – с распущенными волосами, в сверкающих белых одеждах, с розовыми пушистыми крыльями за спиной. Она была хороша. Я хотела к ней.
– Кухонная прислуга может этим заняться, – решительно произнесла Риммингс.
– Эмили? – спросила моя горничная. – Конечно! Кухонной прислуге и нужно такое делать. Вы разбудите ее милость, чтобы ей об этом рассказать?
«Этим» была я на смертном одре – недостаточный повод для того, чтобы потревожить леди Хейверинг прежде, чем она сама проснется и позвонит, чтобы принесли ее утренний шоколад.
Риммингс задумалась.
– Наверное, нет, – медленно произнесла она. – Она должна будет послать за доктором, я не возьму это на себя. Но сомневаюсь, что он что-то сможет изменить, она уже так плоха.
Она посмотрела на часы на моей каминной полке.
– Я не посмею будить миледи до восьми, – сказала она. – Даже если бы она уже отходила! Большой разницы не будет, если подождать до девяти или попозже. Я найду для Эмили лауданум, пусть даст ей.
Она снова подошла к моей кровати и благоразумно встала в трех футах от меня.
– Вы меня слышите, мисс Лейси? – спросила она.
Я кивнула, превозмогая боль.
– Я пришлю Эмили, чтобы она за вами ходила, она даст вам лауданум. От него вам полегчает.
Эмили или Сьюэлл, какая разница. Сьюэлл была права. Лихорадка завладела мной, как жестокий всадник, гонящий коня галопом к обрыву. Я не надеялась перепрыгнуть на ту сторону.
Они ушли, по-прежнему взволнованные, а я осталась лежать, колотясь от горячей боли, в душной маленькой комнате, прикрыв красными веками пылающие глаза, и задремала.
Мне тут же приснилась девушка, которая была похожа на меня и ездила верхом, как я, но носила мешковатую неудобную одежду. У нее была серая бархатная амазонка, толще и грубее покроем, чем мое модное платье. Глаза у нее были еще зеленее моих, такие зеленые, какие у меня бывали, только когда я бывала счастлива.
Она казалась счастливой. Казалось, она в жизни не пролила ни единой слезинки.
Я слышала, как она смеется, видела, как кто-то поднял ее в седло и она улыбнулась ему, глядя сверху с любовью. Но хотя лицо ее было теплым, я знала, что она все время учит себя быть холодной и твердой, чтобы прогнать его, прогнать любого, кто встанет у нее на пути. Я знала, что она – моя бабушка. Великая Беатрис Лейси, сделавшая так, что земля разрослась и поглотила тех, кто на ней работал. Беатрис, которую остановили огнем и яростью. Ничто иное ее и замешкаться бы не заставило. Тогда я поняла, что я – настоящая Лейси, потому что сама улыбалась той же ослепительной жестокой улыбкой, стоя на арене, зная, что держу зрителей в грязном кулачке. И эта холодность, вившаяся вокруг нее как ледяной плащ, была той же холодностью, в которой я родилась и выросла. Холодность, говорившая: «Я! Я! Кто позаботится обо мне!» Странно было, что именно в тот миг, когда я галопом неслась к смерти, я увидела ее и поняла, что я – Лейси до мозга костей.
Дверь моей спальни отворилась, я пошевелилась во сне и увидела бедную малышку Эмили, кухонную прислугу, которой наскоро вымыли руки, поправили чепчик и сменили грязный передник на свежий.
– Прошу вас, мэм, – сказала она. – Мне велели дать вам это.
В одной руке у нее был флакон лауданума, в другой стакан воды.
– Сказали, чтобы я за вами ходила, пока вы болеете, пока ее милость не наймет сиделку, – сказала она. – Но, прошу вас, мэм, я прежде такого не делала и теперь никак не пойму, что делать.
Я попыталась улыбнуться и кивнуть, чтобы она подошла, но уже не смогла пошевельнуть головой. Должно быть, мне очень быстро становилось хуже, потому что утром я могла даже говорить, а теперь все кончилось.
Я лежала тихо и неподвижно, и Эмили осмелела:
– Вам очень плохо, мисс?
Когда она подошла поближе, я моргнула.
– Вот же черт, – произнесла она.
Я издала хриплый смешок, и она отпрыгнула, словно я могла ее укусить.
– Прошу прощенья, мисс, – обреченно сказала она.
Я больше не произнесла ни звука, и она протянула мне флакон.
– Сказали, чтоб я вам вот это дала.
Я представляла, насколько большая доза может облегчить боль. Усилием воли я заставила себя кивнуть, и от этого движения у меня все поплыло в голове, и я закрыла глаза, потому что комната завертелась, а кровать закачалась, как корабль в бурном море.
– Я тогда это тут поставлю, – беспомощно сказала Эмили.
Она передвинула кувшин с лимонадом и поставила флакон и стакан на прикроватный столик.
– Вы себе налейте, если захотите.
Она оглядела комнату, ища что-нибудь, что ей было бы привычно.
– Я вам снова разведу огонь! – радостно сказала она и подошла к камину.
Та малая часть меня, что цеплялась за жизнь, как упрямый суккуб – пусть меня избивали в фургоне, пусть сердце мое рвалось от боли, в ту ночь, когда она умерла, – эта малая часть и теперь возобладала во мне; она приказала горлу закричать.
