— Я — Мэттью… Я — Бетти… Я — Вероника… мы внизу… внизу с клоуном… и с тварью… и с мумией… и с оборотнем… и с тобой, Беверли, мы внизу с тобой, и мы летаем, мы изменяемся…
Брызги крови внезапно выплеснулись из сливного отверстия, запачкали раковину, зеркало, обои с лягушками на листьях кувшинок. Беверли закричала, резко и пронзительно. Попятилась от раковины, наткнулась спиной на дверь, отлетела вперед, нащупала ручку. Распахнула дверь, вбежала в гостиную, где ее отец уже поднимался из кресла.
— И что, черт возьми, у тебя стряслось? — спросил он, сдвинув брови. Этот вечер они коротали вдвоем — мать Бев работала с трех до одиннадцати в «Гринс фарм», лучшем ресторане Дерри.
— Ванная! — взвизгнула она. — Ванная, папа, в ванной…
— Кто-то подглядывал за тобой, Беверли? Да? — Его рука выстрелила вперед, и он схватил ее за предплечье, сжал так сильно, что пальцы впились в кожу. На лице отражалась озабоченность, но озабоченность хищника, которая скорее пугала, чем успокаивала.
— Нет… раковина… в раковине… там… там… — Она разразилась истерическими слезами, прежде чем успела сказать что-то еще. Сердце колотилось в груди так сильно, что Бев испугалось, как бы оно не задушило ее.
Эл Марш оттолкнул ее в сторону и с видом «господи-ну-что-еще» прошел в ванную. Пробил он там так долго, что Беверли снова испугалась.
— Беверли! — наконец рявкнул он. — Иди сюда, девочка!
Вопрос, идти или не идти, не возникал. Если б они стояли на краю высокого обрыва и он велел бы ей шагнуть вперед (прямо сейчас, девочка), инстинктивная покорность заставила бы ее сделать этот шаг, прежде чем здравомыслие успело бы вмешаться.
Дверь в ванную Бев нашла открытой. За ней и стоял ее отец, крупный мужчина, который уже начал терять темно-рыжие волосы, доставшиеся ей по наследству. По-прежнему в серых штанах и рубашке — больничной униформе (он работал уборщиком в Городской больнице Дерри), Эл сурово смотрел на Беверли. Он не пил, не курил, не бегал за женщинами. «Все женщины, которые мне нужны, у меня дома», — время от времени говорил он, и какая-то особенная, тайная улыбка мелькала на его лице — не освещала его, скорее наоборот. Улыбка эта напоминала тень от облака, которая быстро бежит по каменистому полю. — Они заботятся обо мне, а я, когда это необходимо, забочусь о них.
— А теперь скажи мне, что, черт побери, означает вся эта глупость? — спросил он, когда Бев вошла в ванную.
Бев казалось, что горло у нее выложено каменными плитами. Сердце колотилось в груди. Она боялась, что ее сейчас вырвет. По зеркалу длинными каплями стекала кровь. Капли крови темнели на патроне и на лампочке. Она чувствовала запах испаряющейся от тепла крови. Кровь бежала по наружным обводам раковины, толстыми каплями падала на линолеум.
— Папа, — осипшим голосом прошептала она.
Он отвернулся от Беверли, на лице читалось крайнее недовольство дочерью (а такое случалось ой как часто), и начал мыть руки в окровавленной раковине.
— Господи, говори, девочка. Ты чертовски меня напугала. Ради бога, объясни, в чем дело?
Он мыл руки, она видела, что кровь запятнала серые штаны, там, где они терлись о край раковины, а если бы он коснулся лбом зеркала (их разделяли считанные дюймы), то кровь появилась бы и на его коже. Горло перехватило, Бев не могла произнести ни звука.
Он выключил воду, схватил полотенце, на котором расплылись два пятна от выплеснувшейся из раковины крови, начал вытирать руки. Она наблюдала, едва не теряя сознание, как он растирал кровь по большим костяшкам и линиям ладони. Она видела кровь, забирающуюся ему под ногти.
— Ну? Я жду. — Он бросил окровавленное полотенце на вешалку.
Кровь… везде была кровь… и ее отец эту кровь не видел.
— Папа… — Она понятия не имела, что скажет дальше, но отец ее оборвал.
— Ты меня тревожишь. Я уже боюсь, что ты никогда не повзрослеешь, Беверли. Ты где-то болтаешься, не хозяйничаешь по дому, не умеешь готовить, не умеешь шить. Половину времени ты витаешь в облаках, уткнувшись носом в книгу, а другую половину у тебя страхи и мигрени. Ты меня тревожишь.
Неожиданно он размахнулся и шлепнул ее по заду. Она вскрикнула, не отрывая взгляда от его глаз. Крошечная капелька крови зависла в его кустистой правой брови. «Если я буду смотреть на нее долго, то просто сойду сума, и все это не будет иметь ровно никакого значения», — вдруг подумала Бев.
— Ты очень меня тревожишь. — Он ударил ее вновь, сильнее, по руке повыше локтя. Руку пронзила боль, а потом она онемела. На следующий день по ней расползся желтовато-лиловый синяк.
— Ужасно тревожишь. — Он ударил ее в живот. Не со всей силы, в последний момент сдержал удар, поэтому у Беверли не полностью перехватило дыхание. Она согнулась пополам, жадно хватая ртом воздух, на глазах навернулись слезы. Отец бесстрастно смотрел на нее, сунув в карманы окровавленные руки.
— Ты должна повзрослеть, Беверли. — Теперь голос стал добрым, прощающим. — Или нет?
Она кивнула. У нее болела голова. Она плакала, но молча. Если б зарыдала громко («малышка нюни распустила» — так называл это отец), он мог отделать ее по полной программе. Эл Марш прожил в Дерри всю жизнь и говорил тем, кто спрашивал (а иногда и тем, кто не спрашивал), что рассчитывает быть похороненным здесь, желательно в возрасте ста десяти лет. «Я вполне могу жить вечно, — говорил он Роджеру Арлетту, который раз в месяц подстригал ему волосы. — Пороков у меня нет».
— А теперь объясни свое поведение, — предложил он, — и побыстрее.
— Тут… — Она шумно сглотнула и поморщилась от боли, потому что горло у нее пересохло, вконец пересохло. — Я увидела паука. Большого, толстого черного паука. Он… он вылез из сливного отверстия, и я… наверное, он туда же и уполз.
— Ага. — Теперь он улыбнулся, похоже, довольный ее объяснением. — Вот, значит, что? Если бы ты сразу сказала мне, Беверли, я бы, конечно, не стал тебя бить. Все девочки боятся пауков. Черт побери! Почему ты сразу не сказала?
Он наклонился над раковиной, и ей пришлось прикусить губу, чтобы не выкрикнуть предупреждение… и какой-то другой голос внутри нее, глубоко внутри, какой-то ужасный голос, конечно же, не имеющий к ней никакого отношения, несомненно, голос дьявола, прошептал: «Пусть они его заберут, если хотят забрать. Пусть утащат вниз. Скатертью дорога».
В ужасе Беверли отпрянула от этого голоса. Позволишь такой мысли остаться в голове хотя бы секунду — и ты непременно угодишь в ад.
Отец уставился в сливное отверстие. Его руки размазывали кровь по краю раковины. Беверли изо всех сил боролась с тошнотой. Болел живот, в том месте, куда ее ударил отец.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
